Этот роман я перевёл лет двадцать или тридцать назад. Его действие охватывает 42 года и происходит в самых разных странах. В романе есть шокирующие сцены, поэтому я не рекомендовал бы его лицам младше 18 лет.

2.
Варшава. 18 апреля 1943 года.
Луч света струился через разбитое окно в подвал выгоревшего здания на углу улиц Заменгофа и Волынской в центральном секторе варшавского гетто. Когда-то здесь была пекарня, и в освещённом ярко-золотым светом пространстве стояли в ряд печи, но огромные бочки, в которых прежде хранилась мука, были пусты, и не видно было ни крошки хлеба, ни какой-то другой еды. Последние остатки съестного кончились два с половиной года назад, в октябре 1940 года, вскоре после того, как фашистские войска вторглись в Польшу и согнали всех варшавских евреев на восемьсот сорок акров пустоши в северной части города, которые немцы потом окружили стеной в десять футов высотой и в одиннадцать миль длиной, в которой было четырнадцать тщательно охраняемых ворот. Была установлена официальная норма питания менее трёхсот калорий в день, обеспечивавшая мучительное голодание, свидетельством которого были землистые, с провалившимися щеками, лица детей, сгрудившихся на кирпичном полу.
Сердце Анны ныло каждый раз, когда она смотрела на них. До еврейской пасхи оставалось всего два утра, но она знала, что из этой детворы лишь единицам удастся отведать сваренные вкрутую яйца, мацу и горькие травы, являющиеся традиционной частью седера , а может быть, этого не попробует никто.
«На сегодня хватит, дети, - объявила она с напускной весёлостью. - Теперь я хочу, чтобы вы все шли прямо домой. Всё понятно?»
«Да, мисс Максвелл», - хором ответили дети, вытирая грифельные доски влажными тряпочками, прежде чем тихо подняться гуськом по усеянным мусором ступеням, ведущим на улицу.
Анна наблюдала за ними, пока не ушёл последний ребёнок. Вместо неожиданного буйства, которое охватывает обычно детей при выходе из класса, осталась только пустая тишина. Жизнь в гетто заставила этих детей состариться намного раньше срока. Это проявлялось в их пустых глазах, опущенных плечах и усталом шарканье ног. В который уже раз подумалось ей, стоило ли им продолжать втайне занятия после того, как школа на Окоповой, 55. А, была закрыта немцами. Учить их было противозаконно, и многие члены Юденрата , общественного совета, превратившегося в инструмент, с помощью которого немецкая власть была установлена в гетто самими евреями, осуждали её действия. Несмотря на факт, известный теперь всем, что свыше полумиллиона мужчин, женщин и детей, пойманных в регулярно проводимых облавах, были погружены, подобно скоту, в закрытые товарные вагоны и отправлены на верную смерть в такие концлагеря, как Треблинка, Бухенвальд и Дахау, очень многие члены Юденрата всё же продолжали верить, что, сотрудничая с нацистами, они добьются их благосклонности.
Когда члены Юденрата задавали Анне вопросы о тайном продолжении обучения детей, она обосновывала это тем, что посещение занятий придавало разрушенным жизням детей видимость порядка. Это было место, куда можно было прийти, где что-то можно было поделать, оно создавало иллюзию нормальной жизни. Сейчас, когда она стояла одна в подвале пекарни, она поняла, что всё, что она описывала, нужно ей самой не меньше, чем детям.
Анне было почти двадцать три, она была темноволоса и, согласно ежегоднику Манхэттенской Академии Изящных Искусств, школы, которую она посещала во время врачебной практики отца в Нью-Йорке, «красива чистой, почти неземной красотой». Это было в 1935-м, всего восемь лет назад, но эти годы казались вечностью. Успевающая ученица, она окончила школу, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Она попробовала вспомнить, как это было, - надевать белое платье на школьный бал, объедаться мороженым на Кони-Айленд , выезжать семьёй на пикник на Джонс-Бич , но закрытые топки печей в стенах вокруг неё лишили её подобных полётов фантазии.
Её отец, австрийский еврей с медицинской степенью, полученной в Гейдельбергском университете, эмигрировал в 1919 году в Соединённые Штаты вместе с Ракель, полячкой по происхождению, и основал небольшую практику в Нью-Йорке. Анна родилась через год после того, как её родители приехали в страну, которую они выбрали своим новым домом. Но её отец, чувствительный, высококультурный человек, с трудом приспосабливался к американскому материалистическому образу жизни, и, когда ему в 1936 году предложили пост директора больницы Баумана-Берсона в Варшаве, он согласился, и, несмотря на растущее в Европе политическое неспокойствие, вернулся со своей семьёй в Европу. Это решение оказалось роковым.
Когда в сентябре 1939 года немецкие войска заняли Варшаву, доктор Максвелл, который даже не удосужился во время пребывания в Соединённых Штатах получить американское гражданство, был арестован вместе с женой и дочерью, в его австрийский паспорт поставили штамп со словом JUDEN , и вместе с другими евреями числом более полумиллиона его заключили в стенах гетто.
Анна подняла с пола отломившийся кусочек мела и положила его на стол, на котором когда-то пекари раскатывали тесто. При этом она поймала в осколке зеркала, всё ещё державшемся на стене над треснувшей раковиной, своё отражение. Она выглядела старше своих лет. Постоянное напряжение, требовавшееся для того, чтобы просто выжить в гетто, усиленное дополнительным риском, которому она подвергала себя, пронося оружие с арийской стороны стены, сказывалось на ней.
Её родители ничего не знали о её деятельности в качестве курьера Еврейской Боевой Организации (ZOB). А если бы знали, то сделали бы всё от них зависящее, чтобы остановить её. Риск был огромен, а наказанием при поимке была казнь на месте. Но она продолжала выносить деньги через канализационные тоннели и приносить назад оружие любым маршрутом, ещё не обнаруженным немцами, потому что считала, что лучше умереть в борьбе, чем покорно идти на уничтожение в концлагерь.
Она была завербована в качестве курьера в августе 1942 года Йозефом Кандальманом, командиром ячейки, работавшей под началом Мордехая Анилевича, двадцатичетырёхлетнего главнокомандующего пятнадцати сотен евреев, составлявших Еврейскую Боевую Организацию. Кандальман, мужчина за тридцать, был владельцем клуба «Варшава», маленького ночного заведения на арийской стороне стены, ещё до того, как фашисты издали распоряжения, требующие, чтобы все евреи переселились в гетто. Не желая отдавать всё за бесценок нечистым на руку польским дельцам (которые быстро сколачивали состояния, присваивая собственность, оставленную вынужденно евреями), Кандальман перевёл своё состояние на Женевьеву Флери, невероятно привлекательную француженку, до войны работавшую у него администраторшей.
Даже после того, как Кандальман был заточён в гетто, он продолжал процветать, наладив тайные торговые связи с арийской стороной. Он сделал это, организовав сложную операцию, в соответствии с которой десятки контрабандистов, многие из которых были детьми, проползали через канализационные тоннели и маленькие бреши в стене и обменивали семейные драгоценности на продукты и медикаменты. На арийской стороне стены Женевьева Флери использовала связи, которые она завела в ночном клубе для того, чтобы снабжать своего бывшего начальника всем тем, что можно выгодно продать в гетто.
Анна не раз встречалась с Женевьевой, и она произвела на неё сильное впечатление. У маленькой француженки было идеально сложенное тело и длинные каштановые волосы, едва не доходящие до пояса, и она источала почти ощутимую сексуальность.
Это разожгло в Анне искорку ревности, но она не могла не восхищаться умом Женевьевы, который, хотя и был набран на улице, хорошо помогал ей в сделках с дельцами чёрного рынка.
Управлять ночным клубом и покупать товары на арийской стороне стены для Кандальмана помогала женщина по имени Кея. Хотя ей было уже почти двадцать, выглядела она гораздо моложе; её белокурые волосы обрамляли лицо, на котором царили огромные, удивительно синие глаза. Дочь цыгана, которого отправили в немецкий концлагерь в начале 1937-го, Кея ускользнула от облавы и бежала в Варшаву вместе с полудюжиной других соплеменников, и здесь она нашла работу танцовщицы в клубе Кандальмана.
Он достал для Кеи фальшивые документы, воспользовавшись светлым цветом её волос, он выдал её за подданную Швеции, и это давало ей защиту этой нейтральной страны и позволяло работать танцовщицей в ночном клубе после того, как её попечителя заставили переселиться в гетто.
Анна никак не могла понять подлинной природы отношений между Кандальманом и двумя женщинами, которые столь верно продолжали служить ему. Обе они часто оставались у него в бомбоубежище на Францишканской улице, когда возвращаться на арийскую сторону стены было небезопасно, но была ли хоть одна из них любовницей Кандальмана, являлось тайной, разгадать которую Анна и не пыталась. Она узнала из первых рук, что бывший владелец ночного клуба имел буйный нрав, и, если его спровоцировать, он мог выйти из себя. Он был вдобавок скрытен и не рассказывал о себе другим людям.
Единственным исключением был пан Халевы, бывший борец, огромный и мускулистый, до того, как ему приказали поселиться в гетто вместе со своим хозяином, работавший вышибалой в ночном клубе. Они вдвоём жили в бомбоубежище на Францишканской улице, и любому, кто имел с ними отношения, вскоре становилось ясно, что Халевы был предан Кандальману. Он беспрекословно выполнял все его приказания; ходили упорные слухи, что Халевы убил немало людей, которые, как казалось Кандальману, стояли у него на дороге.
К концу 1942 года контрабандные операции Кандальмана развивались так успешно, что он смог жить в достаточном комфорте в частном бункере, который он построил себе сам. Хотя он наживался, нещадно эксплуатируя не столь зажиточных братьев-евреев, весьма многие втайне восхищались его изворотливостью, которую он проявлял при создании своей организации. Даже его враги, осудившие Кандальмана как безжалостного мародёра, всё же неохотно признавали, что его знание лабиринта гетто, включая и канализационные тоннели, и переходящие один в другой чердаки, сделанные сносом стен ради того, чтобы создать сеть потайных ходов, связывавших целые кварталы, было непревзойдённым.
Именно из-за способности Кандальмана перемещаться с такой лёгкостью между гетто и арийской стороной стены Мордехай Анилевич пригласил его вступить в Еврейскую Боевую Организацию. ZOB отчаянно нуждалась в оружии, и организация, которую Кандальман создал для проведения своих контрабандных операций, была лучшим средством добыть его. Недостатка в деньгах не было. ZOB назначил «сборщиков налогов», которые выжимали деньги на оружие из богатых обитателей гетто, если было нужно, то и силой, а дополнительные миллионы злотых поступали в виде ценностей, которые жертвовали отобранные для отправки в концентрационные лагеря. В их числе были несколько человек, до войны зажиточные ювелиры, которые ухитрились пронести в гетто сотни отборных драгоценных камней. Алмазы, рубины, изумруды, - несметные сокровища, которые легко перемещались и внешне выглядели обыкновенными стекляшками, - были отданы в распоряжение Кандальмана с условием, что он использует эти богатства для приобретения оружия, которое ZOB было крайне необходимо для окончательной схватки с немцами.
Когда Кандальман принял предложение Анилевича, немало было таких, кто заявлял, что единственной его целью было нажиться на этом, но дальнейшие события доказали, что они были неправы, а к середине апреля 1943 года даже самые злые языки вынуждены были признать, что их страхи оказались напрасными. Потому что, когда генерал-майор СС Юрген Штруп приступил к уничтожению евреев гетто с помощью танков, бронемашин и огнемётов, каждодневные зверства, кажется, переменили Кандальмана. Анна, работая в качестве курьера, сталкивалась чуть ли не каждый день с бывшим владельцем ночного клуба, и чувствовала, что отношение к нему как к важному члену ZOB побудило его пройти нечто вроде глубокого личного катарсиса. Этот человек, проводивший свою жизнь в довольстве, не гнушаясь никакими средствами, теперь вдруг оказался уважаемым. Люди восхищались его мастерством, одобряли его хитрости и поражались его наглости, и в ответ на это он ещё усерднее работал, помогая сопротивлению…
Звук орудийного выстрела оторвал Анну от размышлений, и она заторопилась, поднимаясь по лестнице, ведущей из подвала на улицу. День был в самом разгаре, и солнечный свет освещал каждый уголок гетто. Воздух был напоён сладкими ароматами весны, и среди руин тёплый, лёгкий ветерок колыхал цветы. Он шевелил слой пуха и перьев от перин, оставшихся от тех, кто угодил в лагеря и выброшенных в окна фашистскими стервятниками, и это напоминало снежную позёмку, странную в столь погожий день.
Двор старой, серого камня больницы Чисте-Баумана-Берсона был окутан тишиной. Это заведение когда-то было предназначено исключительно для детей, но они давно сгинули, их взяли во время первых облав и отправили в печи Треблинки. Из-за того, что детей почти не осталось и лечить было некого, больницы Баумана-Берсона и Чисте слились, и теперь здание было переполнено взрослыми, и лишь немногие из них были стариками, потому что их, как мало способных к передвижению, а значит, требующих лишних затрат, немцы истребляли первыми.
Анна поднялась по лестнице на второй этаж, карабкаясь по кучам штукатурки и битого кирпича, нападавшим за время её отсутствия. Эхо собственных шагов смешивалось в её мозгу с другими звуками – воплями больных в койках, которых расстреливали немецкие солдаты в качестве кары за январский мятеж, когда Мордехай Анилевич и девять его товарищей, каждый из которых был вооружён пистолетом или гранатой, открыли огонь по охранникам СС, гнавшим процессию перепуганных евреев к товарным вагонам, ожидавшим у стрелки на Умшлагплац. Это было первое проявление вооружённого сопротивления со стороны евреев, находившихся в гетто, и, несмотря даже на то, что месть немцев была безжалостной, акция ZOB разожгла чувство, что, если уж смерть неизбежна, возможно, лучше было гордо пасть в бою.
Остановившись на время возле палаты на втором этаже, Анна стояла у двери, наблюдая, как её отец ходит между койками, давно уже лишёнными подушек и простыней, на которых лежали скрюченные тела, завёрнутые в вонючие тряпки. Она слышала, как он старается утешить мягким добрым голосом умирающих. Кроме утешения, ему нечего было им предложить: лекарств больше не было, и еды почти не оставалось, но он всё же чувствовал себя в долгу перед ними, и как врач, и как человек. Глаза Анны наполнились слезами, когда она увидела, как её отец делает всё возможное, чтобы облегчить страдания своих пациентов. Его опущенные плечи и восковая бледность отражали цену, заплаченную им за эту заботу, и она подумала, как долго ещё он сможет выносить напряжение, которому подвергал себя в последние месяцы.
И всё-таки его вера в доброту людскую продолжала оставаться неизменной. Она была такой же частью его существа, как и догмы его веры, которую он, как правоверный еврей, считал столь же важной для жизни, сколь дыхание. Несмотря на ужасы, сделавшиеся частью его повседневного существования, он всё же не мог поверить, что немцы намеревались уничтожить всё население гетто. «Им нужны живые евреи для работы на их фабриках и мельницах, - убеждал он. – Какой прок им от нас мёртвых?»
Анна могла бы ответить ему, но не отвечала; он был слишком стар, и у него были свои, слишком устоявшиеся взгляды, чтобы даже начать воспринимать тот ужас, что видела вокруг она, и, если бы она бросила вызов принципам, бывшим основой самой его жизни в течение шестидесяти трёх лет, она бы ничего от этого не выиграла. Именно поэтому она и не рассказала ему о своей работе курьером; насилие любого рода, даже вооружённое сопротивление штурмовикам Гитлера, противоречило почитаемым им ценностям.
Он поднял взгляд и увидел, что она стоит в дверях. На какой-то миг их глаза встретились. Лицо его было отмечено печатью изнеможения, но он всё же смог улыбнуться, приподняв приветственно руку перед тем, как снова обратить своё внимание на пациентов.
В обходах его сопровождала его медицинская сестра Джанет Тейлор, некрасивая англичанка, облачённая в халат, когда-то накрахмаленный и белоснежный, но теперь более похожий на серый саван. Она начала работать у отца Анны в конце лета 1939 года, вскоре после прибытия в Варшаву с молодым поляком, с которым она была помолвлена. Он был убит в одной из первых приграничных стычек с немцами, но вместо того, чтобы вернуться в Англию, англичанка осталась хирургической сестрой в больнице Баумана-Берсона.
За прошедшие после этого месяцы Анне довелось узнать Джанет Тейлор достаточно хорошо, чтобы понять, что та – убеждённая социалистка. За время своего пребывания в гетто она оказалась вовлечённой в группу интеллигентов коммунистической ориентации, распространявшую пропагандистские листовки, направленные на призыв евреев к активному сопротивлению. Узы между двумя женщинами сделались крепче в силу того, что обеим приходилось держать свою деятельность против немцев в тайне: Анне – чтобы не расстроить родителей, Джанет – из-за того, что многие евреи всё ещё не доверяли коммунистам, несмотря даже на то, что недолгий медовый месяц Сталина и Гитлера в первые месяцы войны давно закончился. И тем не менее, Анна, похоже, не знала по-настоящему Джанет. Она редко говорила о своей семье, а когда Анна изредка пыталась её разговорить, Джанет пряталась в природную скорлупу застенчивости.
Отойдя от палаты, Анна продолжила путь по лестнице и подошла к маленькой нише, в которой когда-то хранились швабры и мётлы. Она подождала, остановившись перед покрытым пылью зеркалом, и через несколько секунд стена скользнула в сторону, открыв лестницу, ведущую к ряду маленьких переходящих одна в другую каморок. Она охранялась четырнадцатилетним парнишкой в поношенной матерчатой кепке с козырьком и девятимиллиметровым «Вайссом» в руке. Он кивнул и сказал: «Ваша мать не находит себе места. Была ещё одна облава, у швейной фабрики Хальмана».
«Бой был?» - спросила Анна.
Мальчик, Якоб, покачал головой и задвинул стенную панель, закрыв проём. «Они позволили увести себя, как овцы». Анна расслышала в его голосе горечь, но вместо ответа повернулась и пошла во внутреннюю комнату, где её мать сгорбилась над печуркой, на которой была кастрюля с жидким, водянистым супом. При виде дочери на лице её выразилось облегчение, быстро сменившееся деланным гневом.
«По-моему, тебе доставляет наслаждение причинять мне боль», - сказала она, продолжая помешивать деревянной ложкой кипящую жидкость. Анна положила руку на свободное плечо матери. – «Ты знаешь, что это не так, мама».
«Почему же тогда ты уходишь и не говоришь мне, куда?»
«Ты знаешь, я учу детей…»
«Против воли своего отца».
Анна не ответила. Она слишком устала, чтобы спорить, и знала, что слова матери вызваны скорее тревогой за неё, чем гневом. Вместо этого она обняла её сзади, потом прошла к тому, что когда-то было большим стенным шкафом, а теперь служило местом для сна, которое она делила с Джанет Тейлор, и повалилась без сил на набитый соломой матрац.
Комната, которая была первоначально построена как место для отдыха полудюжины врачей, теперь предоставляла убежище восемнадцати человекам, и, когда все они находились здесь, негде было повернуться. Больше всего Анна тосковала по уединению. В то время, как другие в этом чердачном помещении изощрялись в фантазиях на тему пищи, она тешила себя воспоминаниями о летних днях, которые она проводила, гуляя в одиночестве по парку Лазиенки под безоблачным небом, и волосы её шевелил тёплый ветерок, тяжёлый от запаха роз.
«Анна».
Это была Джанет. Ей было двадцать четыре, она была всего на год старше Анны, но её спокойная уверенность в себе делала её более зрелой. Это впечатление усиливала некрасивость её черт, хотя у неё были приятная улыбка и безмятежные, как у газели, глаза.
«Сегодня вечером собрание», - прошептала Джанет, понизив голос, чтобы никто не подслушал в людной комнате.
«Где?»- спросила Анна.
«В бомбоубежище на Францишканской улице. Кандальман велел мне передать это. Он хочет, чтобы мы обе там были».
«Моя мать уже и так расстроена …»
«Я сказала ей, что мне нужна твоя помощь, чтобы навестить больного в другой части гетто».
«А мой отец?»
«Остаток ночи он проведёт с пациентами».
Анна поколебалась, потом медленно поднялась на ноги. Она дошла почти до двери, когда её окликнула мать: «Ты так спешишь, что не можешь поесть супу, от которого я не отходила весь день?»
«Это срочно, мама», - ответила Анна.
Мать посмотрела на варево, представлявшее из себя нечто чуть большее, чем несколько капустных листьев, плававших в жирной воде, и слёзы наполнили её глаза. - «Подержи его в тепле, - мягко сказала Анна.- Обещаю поесть его, как только вернусь».
Нежно поцеловав мать в щёку, она накинула на себя поношенное пальто и заторопилась вместе с Джанет туда, где Якоб ещё сторожил дверь.
«Есть сведения, что СС выставил плотное оцепление с внешней стороны стены, - сказал мальчик. – И седер, запланированный для руководителей гетто, отменён».
Анна посмотрела на Джанет, ища подтверждения услышанному, но выражение лица англичанки оставалось бесстрастным. Когда они заторопились вниз, во двор, Анна сказала: «Ты знала, правда?»
«Да», - ответила Джанет.
«Почему же ты не сказала мне?»
«Не было времени».
Анна начала было протестовать, но сдержалась и вышла на улицу молча. Опустилась темнота, но была луна, и её бледный свет подчёркивал унылые очертания разрушенных зданий гетто на фоне ночного неба. Ни в одном окне не было света, но Анне видны были смутные фигуры, направлявшиеся в бомбоубежища и другие места, которые они считали пригодными для укрытия. По дороге Джанет поведала, что вскоре после полудня еврейский полицай, тайно сотрудничавший с ZOB, передал сведения о том, что ранним утром немцы планировали что-то крупное. Это подтвердил и рабочий с фабрики Вальтера Тоббенса на улице Лесно, видевший, как войска СС собираются возле самой стены.
Когда они пришли на Францишканскую улицу, Анна пошла вслед за Джанет по пыльной, покрытой битой штукатуркой лестнице в подвал, где они проползли через лаз за большой печью и вошли в бункер Йозефа Кандальмана, служивший теперь одним из временных штабов ZOB.
Собрание уже шло, и, когда появились вновь прибывшие, заместитель командира Мордехая Анилевича, Павел Сокольчик, невысокий толстяк с жидкой бородёнкой, вещал прочувствованную речь. Он сделал паузу, подождал, пока они найдут места и усядутся на полу, и продолжил с той же страстностью своё обращение к слушателям. Помещение, представлявшее из себя большой подвал, усиленный стальными балками и оснащённый скрытыми вентиляторами, было забито бойцами ZOB, ловившими каждое слово, сказанное Сокольчиком.
«Мы не должны никого убеждать в нашем желании сражаться, - говорил он,- но мы должны иметь оружие, на которое можно положиться. Только в последней партии более трети пистолетов имело неисправные бойки».
В толпе раздался сердитый гул.
«Единственный способ наверняка не допустить подобного впредь, - продолжал Сокольчик,- это убедить наших вороватых поставщиков, что они имеют дело не с дураками».
Хор одобрения эхом разнёсся по бункеру.
«Мы должны преподать им урок, который они не забудут».
Сокольчик не уточнял, что именно он замыслил, а быстро перешёл к раздаче каждому командиру группы подробных приказов для предстоящего боя. Сила войск СС, приводящихся в боевую готовность за стеной, была оценена в восемьсот пятьдесят солдат, которыми командовали шестнадцать офицеров, - войска СС, полиция, вермахт, и подразделения Аскари ,- при поддержке танка и двух бронемашин. В боевой готовности на случай необходимости находились ещё две тысячи немецких солдат.
«Не знаю, сколько времени мы продержимся, - закончил Сокольчик, - но, по крайней мере, мы умрём гордо».
Мордехай Анилевич одобрительно кивал, в то время как слушатели столпились вокруг Сокольчика, пожимали ему руку и желали друг другу удачи в завтрашнем бою. Только один человек оставался в стороне: Йозеф Кандальман. Он продолжал стоять у задней стенки бункера, скрестив руки, его задумчивые глаза вбирали в себя всё, но не выдавали его чувств.
Он был крепкого сложения, и у него были густые чёрные волосы, копна которых выпирала из частично не застёгнутой рубашки, образовав комок между кожей и золотым медальоном, который он носил на шее на тонкой цепочке. У медальона был удивительный рисунок, круг с пересекающимися линиями, напоминавший набросок Леонардо да Винчи о божественных пропорциях человека.
Бункер быстро опустел, но, когда Анна и Джанет двинулись к выходу, оказалось, что дорогу им преградил Кандальман: «Вы обе были замешаны в покупке этого неисправного оружия».
Анна напряглась. Действительно, она и Джанет выносили деньги на покупку оружия, но сделку с поставщиками осуществляла Женевьева Флери.
«Мы работали только как курьеры».
«Но вы видели, кто поставил пистолеты?»
Она кивнула.
«И сможете опознать его?»
«У него была борода с проседью».
«Идите со мной, велел он. - Обе».
Кандальман проверил свой маузер, засунул пистолет за пояс, а в каждый карман положил по гранате. Потом он загрузил три «молотовских коктейля» - стеклянные бутылки, наполненные бензином, с привязанными к горлышкам тряпками, - в холщовый мешок, который он передал пану Халевы, привязавшему груз к массивным плечам. Без дальнейших объяснений он вышел из бункера, жестом указав остальным следовать за ним.
Когда они оказались на улице, Анна вновь почувствовала, что под покровом темноты для противостояния предстоящему немецкому наступлению идёт подготовка. Воздух был наполнен напряжённым ожиданием и страхом, чувствами, которые Анна разделяла, но по иным причинам.
Она понятия не имела, куда ведёт их Кандальман, и с какой целью, но слышала, что это – человек, вершивший ужасные расправы над предавшими его, а у неё были все основания верить, что теперь он видел предателей в ней самой и в Джанет. Это подозрение усилилось, когда она поняла, что Кандальман ведёт их к Дикому Гетто, безлюдной земле, что не была заселена со времени первых депортаций 1942 года.
Когда Кандальман неожиданно нырнул в дверной проём на углу улиц Смоча и Дзельня, Анна узнала дом, под которым профессиональными контрабандистами был построен тоннель вскоре после того, как три года назад была воздвигнута стена. Она пользовалась этим маршрутом несколько раз, выполняя свои обязанности курьера ZOB, и восхищалась умением, с каким был сооружён тоннель. Внешне примитивный, это был всё же технический шедевр, искусно подпёртый лесом стоек, что сделало его достаточно прочным, чтобы выдерживать вес транспорта, пользующегося дорогой на католическое кладбище на арийской стороне, где его вход был хитроумно спрятан внутри виртуозно сложенного мраморного склепа.
«Пригните головы и заткните рты», - сказал Кандальман.
Они проползли по пологому маршу каменных ступеней, ведущих в сырой подвал, путь им освещал луч большого фонаря, который нёс пан Халевы, но, едва они достигли крошечной подземной комнатки, он вдруг выключил фонарь, и их тут же охватила кромешная тьма. Анна испытала неожиданно набежавшую на неё волну паники и изо всех сил старалась преодолеть её, делая серии глубоких вдохов.
«Всё в порядке?» - прошептала Джанет.
«Тихо!» - цыкнул Кандальман.
Под ними, сначала приглушённые, а затем более явственные, послышались шаги, а потом – звяканье металла, когда одна из плит подвального пола, оснащённая петлями, медленно сошла со своего места и открылась. Показалась рука, державшая дрожащую свечку, а за ней – бородатое лицо, которое Анна тут же узнала как лицо дельца чёрного рынка, продавшего им неисправные пистолеты. За ним следовал мальчик, лет тринадцати-четырнадцати, волочивший за собой тяжёлый деревянный ящик, который он с грохотом швырнул на пол перед тем, как выпрямиться.
«Оставайтесь на месте!» - сказал Кандальман. Его голос эхом разнёсся по комнате, застав появившихся врасплох, и бородач потянулся за пистолетом, торчавшим за ремнём, но не успел он его вытащить, как пан Халевы щёлкнул фонарём и предупредил: «Только попробуй, и ты – труп!»
«Чёрт побери, в чём дело? - хрипло спросил контрабандист.- Вы заказали оружие, и я доставил его».
«Оружие, которое работает?»- спросил Кандальман.
«Ещё даже в смазке и в упаковке».
Кандальман взял фонарь из рук Халевы и показал бывшему борцу на ящик. Вытащив из ножен, пристёгнутых к внутренней поверхности голени, большой нож, Халевы опустился на колени и умело вскрыл ящик. Отложив нож в сторону, он сунул руку в ящик и вытащил свёрток, покрытый густой смазкой.
«Шмайссеры, - сказал контрабандист. - Прямо с завода. Я лично проверял каждый».
Кандальман подошёл к стоявшему по-прежнему возле открытого ящика с оружием пану Халевы и взял из рук великана освобождённый от заводской обёртки автомат, сначала взвесил его на ладони, затем умело заправил обойму в магазин. Вдруг, движением столь быстрым, что оно оказалось смазанным в свете фонаря, он схватил контрабандиста за бороду так, что его челюсти разомкнулись, и сунул ему в рот ствол «шмайссера». Когда Кандальман нажал на спусковой крючок, раздался громкий щелчок. После того, как оружие дало осечку, контрабандист попытался высвободить свою голову, но Кандальман усилил хватку, задвинув ствол автомата ещё глубже в его горло.
«Евреи больше не собираются есть твоё дерьмо, - сказал Кандальман. Он снова начал давить на курок, но перед самым выстрелом ослабил хватку и медленно вытащил ствол изо рта бородача.
«Ради Бога!»- взмолился стоявший на коленях.
«Свяжите его», - сказал Кандальман.
Халевы связал контрабандисту руки за спиной и силой уложил его на покрытые слизью плиты пола. Кандальман посмотрел, как он извивается, потом вынул из мешка «молотовский коктейль», отвернул металлическую крышку и вылил содержимое стеклянной бутылки на голову человека. Подвал наполнил резкий запах бензина. Он проник в глубь горла Анны, но не успела она кашлянуть, как Кандальман зажёг спичку и бросил её перед собой.
Со свистом изверглось пламя, поглотив верхнюю часть тела контрабандиста. Его вопли отражались от сочившихся влагой стен подвала, а он извивался в агонии, бился головой о пол в тщетных попытках погасить пламя. Секунд через десять Кандальман кивнул Халевы, и тот своей курткой погасил огонь.
«Было бы гуманней пристрелить его», - с горечью заявила Джанет.
«Но не так эффективно». Кандальман подошёл к скулившему от болевого шока обгоревшему человеку и перерезал верёвку на его запястьях. Глядя на мальчика, который стоял, дрожа, у стены, он сказал: «Расскажи своим друзьям-полякам, что здесь произошло, и почему. Мы, евреи, всё ещё хотим хорошо платить за оружие, но да поможет Бог тому, кто попытается одурачить нас».
Анна смотрела, как подросток уводил обгоревшего человека через люк, а затем в тоннель. Она слышала шарканье их шагов и страдальческие стоны раненого, но постепенно они затихли, остался только сладкий, тошнотворный смрад обгоревшей плоти. Он заполнил подвал, и Анну начало тошнить.
«Лучше бы тебе привыкнуть к этому, - сказал Кандальман.- Мы собираемся побыть здесь ещё немного».
Она не стала спрашивать, зачем. Не пыталась она и объяснить, что её неукротимая рвота была вызвана не одним только отвратительным запахом. В ней была столь же повинна и хладнокровная жестокость Кандальмана; она была насмешкой над самими идеалами, ради которых бойцы ZOB готовы были пойти на смерть.
За час до рассвета Кандальман отдал приказ выходить и повёл всех наверх, на улицу. Было ещё темно, но прожектора, установленные немцами на вышках за стеной перед католическим кладбищем, лучи которых обегали развалины Дикого Гетто всю ночь, были выключены, и это позволило Кандальману и его группе проскользнуть незаметно через пролом в ограждении, отделявшем Центральное Гетто.
Когда они пришли на Францишканскую улицу, Кандальман и Халевы исчезли в своём бункере, вынудив Анну и Джанет самостоятельно искать дорогу на посты, на которые их назначил Павел Сокольчик минувшим вечером на собрании. Они в молчании прошли до угла Налевки и Генси, где Джанет кивнула на дом под номером 33. «Вот мой пост, - сказала она.- Твой – через улицу».
«Я иду обратно в больницу, - пробормотала Анна.
«Тебе приказано…»
«Приказано? После случившегося в том подвале я уже не уверена, за что я должна бороться».
«Ты говоришь, как твой отец», - сказала Джанет.
«В самом деле?» Анна немного помолчала, потом добавила: «Может быть, это не так и плохо».
Она потянулась, поцеловала подругу в щёку, обняла её на миг и заторопилась прочь, в первый серый свет зари.

- сразу в цитатник  [x]
- редактировать  

Понравилось? Поделись с друзьями: