Этот роман я перевёл лет двадцать или тридцать назад. Его действие охватывает 42 года и происходит
в самых разных странах. В романе есть шокирующие сцены, поэтому я не рекомендовал бы его лицам
младше 18 лет.

7.
Звуки донеслись опять, на этот раз более громкие, и к позвякиванию добавился скрежет. Женщины встревоженно переглядывались, но, когда звуки начали стихать и, наконец, совсем исчезли, они немного расслабились. Все они так и не смогли заснуть.
Перед самым рассветом Халевы выскользнул из пещеры, чтобы посмотреть, чисто ли побережье. Он прошёл около сотни метров, когда кто-то предостерегающе произнёс: «Оставайся на месте, не то башку снесу!»
Халевы замер.
«Руки за голову, и медленно иди вперёд». - Приказы отдавались на польском, хотя по сильному акценту, с которым говорил человек, было понятно, что этот язык для него не родной.
Халевы пошёл по изрытой лесной дороге, петлявшей между кустами, и она вывела его на заросшую травой вырубку, окружённую с трёх сторон высокими деревьями. На одной стороне вырубки он с удивлением увидел большую крестьянскую телегу, на которой были сложены в высокий штабель срубленные брёвна.
«Повернись, но руки не опускай».
Халевы подчинился. В двух или трёх метрах от него стоял темноволосый человек, на сгибе его руки покоился дробовик. На нём были вельветовые штаны, яркая рубаха без ворота и широкополая шляпа. Но особое внимание привлекали его глаза: огромные и чёрные, они пронизывали насквозь, и в то же время в них были беспокойство и настороженность пугливого животного. Лицо его имело грубые, резкие черты, у него были высокие скулы и кожа цвета морёного дуба.
«Katar san tun?»- спросил он на неведомом Халевы языке. - «Откуда ты пришёл?»- повторил он по-польски.
«Из города», - ответил Халевы.
«Что ты делаешь здесь?»
Халевы бросил взгляд на гружённую брёвнами телегу. - «Как и ты, валю лес на дрова».
«Голыми руками?»
«Топор я оставил на месте ночлега».
Они стояли лицом друг к другу. Человек с оружием продолжал смотреть через его плечо, и через несколько минут показались Анна, Женевьева, Джанет и Кея, руки они держали за головами, а привели их другой мужчина и мальчик, у обоих были ружья. За ними шла старуха. У неё были длинные, седые, заплетённые в косы волосы, но двигалась она проворно и легко, и это мешало определить её возраст.
Она быстро заговорила с мужчиной, державшем на прицеле Халевы, на том же странном языке, на каком говорил до этого он, всё громче и громче, и наконец, засеменила прочь, сердито бормоча себе под нос.
«Хотела бы я знать, о чём они говорили», - прошептала Анна.
«Старуха говорит, что нас надо убить, а он не может принять решение», - сказала Кея. Она повернулась лицом к мужчине и громко сказала: «Yekka bulisas nashi beshes pe done grstende».
Он удивлённо посмотрел на синеглазую блондинку.
«Что ты ему сказала?»- нервно спросила Женевьева.
«Я сказала ему, что одной задницей на двух конях ему не усидеть», - ответила Кея.
«San tu rom?» - спросил мужчина по-цыгански.
«Мои родители были цыгане, - ответила она по-польски. - Их обоих убили фашисты».
«Я — Тибере, - сказал он, опуская дробовик.- Расскажи мне о своих друзьях».
«Gaje» , - сказала Кея.
Мужчина посмотрел на Халевы, потом перевёл взгляд на трёх женщин. - «Еврейки?»
«Только одна из них. Мы все из Варшавы».
«Я слышал, что там творится. Это ужасно. Немцы не успокоятся, пока не погибнет последний еврей в Европе».
«И последний цыган», - сказала Кея.
«Верно, - ответил мужчина, печально покачав головой. - Многие из моего племени погибли в Дахау и Равенсбрюке».
«Эта общая беда должна сделать нас друзьями, - сказала Кея. - Как Rom, я прошу вашей защиты».
Старуха, находившаяся в дальнем конце вырубки, крикнула по-цыгански, что он дурак, если верит, что такая светлокожая женщина может быть цыганкой.
«Тихо! - рявкнул он, и его тёмные глаза сердито блеснули. - Это – моя kumpania . Я принимаю решения».
«Тогда будь готов пережить их последствия», - предупредила женщина.
Она продолжала бормотать, а остальные в это время собирали в охапки хворост и разводили костёр. Джанет, не силах пошевелиться от усталости, пыталась понять, почему цыгане расчищают площадку для костра, когда их телега загружена свежесрубленными брёвнами. Тайна раскрылась, когда мужчина, говоривший с Кеей, сунув руку между двумя брёвнами, отошёл назад, и распахнулась потайная дверь. За ней обнаружилось просторное вместилище, в котором была куча цветастых стёганых одеял, кухонная утварь, съестные припасы и кожаная упряжь для коня, который тихо пасся в дальнем конце вырубки.
Анна наблюдала, как мужчины снимали тяжёлый котёл, который висел на треножнике над теперь уже тлевшим костром. После ещё одной хриплой перепалки на цыганском языке старуха угрюмо начала готовить еду: жареный лук, помидоры, красный перец, и мясо, нежное и мягкое, но с душком, и очень жирное. Анна была чересчур голодна, чтобы спрашивать, что это было, пока она не кончила есть, но, вместо того, чтобы сказать ей, Тибере взял то, что казалось маленьким кроликом, отделил заострённой палочкой его кожу, поднёс его ко рту и надул зверька, пока его кожа не натянулась. Только когда колючки встали дыбом, Анна поняла, что ела ежа.
«Хорошо, а?»- сказал Тибере.
«Вовсе нет», - ответила Анна, а Тибере стравил воздух из ежа и повесил его на верёвку, натянутую между двумя деревьями.
Ещё во время трапезы Тибере назвал других членов группы: Лацо, тощего, как жердь, парня лет двадцати пяти; Андрея, мальчика лет тринадцати с курчавыми чёрными волосами и щедрого на улыбку; Йоницу, ещё одного мальчика, которому было около девяти; и Пхуро, старуху, которая приходилась бабушкой всему племени.
Цыганский вожак закончил трапезу громкой отрыжкой. Похоже, старухе это было приятно, её лицо цвета тёмного дерева сморщилось в улыбке, когда она собирала посуду, которую вычистила, потерев землёй.
Пока Лацо надевал на голову коню хомут, тот топал копытами и тряс длинной серой гривой. Женевьева слышала, как где-то вдали, на горном пастбище, блеяли овцы. Голова у неё болела от высоты и недосыпания, но, когда Тибере остался у костра и стал беседовать со своими гостями по-польски, она сделала вид, что ей это очень интересно.
Причина, почему его «kumpania» столь мала, была, объяснял он, в том, что год назад большая часть его племени была убита немцами под Кельце . В числе погибших была и жена Тибере, на это француженка инстинктивно обратила внимание, когда цыганский вожак описывал, как более шестисот тысяч Rom погибло от рук фашистов.
По мере того, как Женевьева слушала, она неожиданно для себя заметила, что изучает Тибере со всё возрастающим интересом; от него исходила сила, и эта сила привлекала её. Когда он, наконец, затушил костёр и повёл женщин к телеге, она старалась держаться за его руку так, чтобы он ощутил упругость её грудей, и растерялась, когда он шарахнулся в сторону от неё.
Женщины вползли в потайное место под брёвнами, кроме Пхуро, которая надменно выбрала себе место для ночлега под телегой. Халевы начал было залезать вслед за женщинами, но Тибере быстро остановил его, сухо объяснив, что, согласно цыганскому закону, строгое разделение полов должно соблюдаться во все времена.
«Я не цыган…»
Не успел Халевы закончить фразу, как Тибере поднял дробовик и положил палец на курок.
«Может быть, и так, - холодно сказал он, - но в этом таборе ты подчиняешься моим приказам».
Халевы посмотрел на ружьё. Какой-то миг казалось, что он хочет сделать шаг, но потом он пожал плечами и взобрался на скамейку, служившую сиденьем для возницы. Женевьева решила, что, если в будущем между двумя мужчинами вспыхнет вражда, в её интересах будет подольститься к Тибере. Это был человек, который, подобно Кандальману, успел позаботиться о себе и о тех, кто был ему близок. Хоть он и отстранился, когда она пыталась прикоснуться к нему, она-то знала мужчин и была уверена, что найдёт способ ублажить его. Когда телега тронулась с места, она повернулась к Кее. - «Действительно все цыгане такие целомудренные?»
«Прикосновение к любой части тела женщины, на которой цыган не женат, даже к её одежде, строго запрещено законом Rom», - сказала та. Женевьева не ответила, но, когда она лежала, слушая цоканье конских копыт по грязной лесной дороге, на её устах была понимающая усмешка.

Путешествие продолжалось, и один день был похож на другой. Вероятно, Тибере имел самое смутное представление о том, куда он движется, хотя время от времени он заявлял, что окончательной его целью было пересечь Пиренеи и добраться до Испании. Он говорил о контрабандистах, настоящих профессионалах, которые охотно, только заплати, проведут людей опасными горными тропами, но они были по меньшей мере за тысячу километров отсюда, а как добраться до них, похоже, он и сам не знал. Но он продолжал двигаться на юго-восток, в направлении, которое, как уверяла Джанет, с каждым днём приближает их к швейцарской границе, поэтому они решили и дальше идти с Тибере и его «kumpania» до тех пор, пока не появится благоприятная возможность покинуть их.
Понемногу женщины втянулись в ритм цыганской жизни, хотя чаще всего она была совсем нелёгкой. Конь был плох и часто нуждался в отдыхе. Нередко им приходилось делать крюк, потому что лес становился слишком густым, и телега не могла через него проехать, зачастую они не смели сделать привал и приготовить пищу, потому что боялись, что костёр увидят немецкие патрули. Не позволяла им расслабиться и старая Пхуро, продолжавшая хранить долгое, мрачное молчание и упорно спавшая отдельно от других женщин.

Когда, наконец, они вышли из леса рядом с чешской границей и остановились на ночь у края болота, стало очевидным, что нервы женщин измотаны до предела. Жизнь в такой тесноте раздувала самые мелкие раздоры, и, хотя каждая из них сознательно старалась унять свой норов, делать это становилось всё труднее. Откровенные старания Женевьевы понравиться Тибере разожгли в других женщинах жгучую обиду, и особенно в Кее, которая предупреждала, что нарушение сурового цыганского морального кодекса обернётся изгнанием их всех, но француженка не обратила внимания на это предостережение и продолжала искать его благосклонности.
Она поставила себе целью идти рядом с Тибере во время их долгих ежедневных переездов и ластилась к нему изо всех сил. Одним из способов польстить ему была её просьба научить её цыганскому языку, и она овладела несколькими простенькими словечками. Цыганский вожак сказал ей, что marhime (нечистый) был для Lowari предметом огромной важности. - «То же слово используют, чтобы сказать о ком-то, изгнанном из племени за серьёзный проступок», - сказал он.
«Например?»- спросила она.
«Добрачный секс или супружеская неверность», - ответил он.
Хотя, казалось, Тибере нравилось болтать с Женевьевой, он никогда не делал и не говорил того, что она могла бы истолковать как выражение его полового влечения. Часто, когда они болтали, рядом с ними шёл Йоница и добавлял маленькие подробности, которые, чувствовал он, следует знать француженке. Связь между этими двумя цыганами, которые не были родственниками, была похожа на отношения отца и сына, и Йоница и не пытался скрывать своего благоговения перед Тибере.
Их весёлое товарищество резко контрастировало с конфликтом, разгоревшимся между женщинами, путешествовавшими в кузове телеги. Поездка затянулась, и они часто были заняты спорами о том, сколько ещё времени им оставаться с Тибере прежде, чем бросить его и попытаться предпринять заключительную часть своего путешествия в Швейцарию.
«Мы будем дурами, если бросим его раньше, чем это нужно», - жарко убеждала Женевьева.
«Это верно, - соглашалась Кея. - Тибере всю жизнь провёл под открытым небом. Он знает, как не попасться на глаза немцам».
«Но он направляется к испанской границе», - говорила Анна.
«И, кажется, его не волнует, сколько времени потребуется, чтобы добраться туда, - добавляла Джанет. - А нам дан приказ доставить драгоценности в женевский банк. Это значит, что мы должны полагаться только на самих себя, и не пора ли нам начать делать это?»
Хуже всего было в долгие дождливые дни, когда всем им приходилось ютиться в тесной конуре телеги: одежда была сырая, духота внутри невыносимая, и от спёртого воздуха болела голова. Едкий дым лесных костров щипал им глаза, и всюду их преследовал неистребимый запах конской мочи. Ссоры вспыхивали всё чаще, и после них женщины подолгу не разговаривали друг с другом.
«Может быть, Тибере знает, что делает, - фыркнула Женевьева, когда цыганский вожак велел ей забраться обратно в телегу, чтобы её не видела группа других беженцев, пробиравшихся по лесной дороге, - но меня тошнит от того, что он командует моей жизнью».
«Может быть, он спасает её», - сказала Кея.
«Если тебе не нравится, что он указывает тебе, что делать, перестань увиваться вокруг него без конца», - добавила Анна.
«Эй, вы двое, хватит пререкаться, - резко вмешалась Джанет. - Нам всем придётся уживаться с Тибере столько, сколько будет необходимо».
Решение Тибере о пересечении границы между Чехословакией и Австрией принесло приятное облегчение после долгих дней заточения в кузове телеги, несмотря даже на то, что он выбрал для этого ночь с сильной грозой. Уйдя в сторону от дорог, они двигались по лесистой местности напрямик; временами их путь замедлялся из-за того, что приходилось брести по щиколотку в грязи. Женщины работали наравне с мужчинами, толкая увязавшую в грязи телегу под ливнем и в кромешной темноте. Никто из них не знал наверняка, в какой именно миг они пересекли злосчастную границу; напряжение, в котором они находились, исчерпало все их силы, и единственным указанием на то, что они достигли своей цели, было то, что после долгих часов ломовой работы Тибере вдруг велел остановиться и выпряг коня.
Остаток ночи Пхуро и мужчины провели, укрываясь под брезентом, а женщины лежали в заляпанной грязью одежде на сырых одеялах внутри телеги и пытались заснуть. Но это было невозможно: слишком было сыро и холодно.
«Больше меня не заставят пройти через это», - сказала Анна.
«Впереди ещё швейцарская граница», - напомнила ей Джанет.
«Там будет куда труднее, и с нами не будет Тибере, чтобы помочь нам», - добавила Кея.
«А нельзя подкупить пограничников?» - спросила Женевьева.
«Для этого нужна куча денег», - сказала Кея.
Француженка открыла свой рюкзак, взяла из него пригоршню драгоценных камней и высыпала их сквозь пальцы обратно в холщовый мешок. - «Мы несём с собой целое состояние», - сказала она.
«Но не для того, чтобы мы им пользовались», - напомнила Джанет.
«Если мы не доставим их в банк в Женеве, ими никто не сможет воспользоваться», - возразила Женевьева.
«Она права, - сказала Анна. - И, чтобы знать наверняка, что у нас есть при себе хоть немного, когда они нам очень понадобятся, давайте вошьём по несколько камней в подгибы наших платьев».
Когда и остальные женщины выразили своё согласие, Джанет не стала возражать. Кея нашла в маленьком отсеке телеги иголки, нитки и ножницы, и они начали распарывать подгибы. Свет в кузове телеги исходил только от единственной свечи, но её дрожащего света было достаточно для того, чтобы камни засверкали.
Каждая из женщин выбрала по шесть камней: Кея – изумруды и рубины; Джанет – бриллианты; Женевьева – сапфиры и опалы; Анна – полдюжины идеально подобранных жемчужин. Работая, Анна вспоминала, как, когда ей было двенадцать или тринадцать, мать учила её шить. Это воспоминание потянуло за собой другое, о том, как она в последний раз видела родителей в больничной палате – отца, опирающегося на стену с зияющей дырой в животе; мать с разбитым черепом, лежащую под опрокинутой кроватью. Она задрожала, и, когда задача по упрятыванию камней была завершена, задула свечу и устроилась, всё ещё дрожа, под сырым одеялом.
Джанет тоже была поглощена своими мыслями: золотого медальона, который она сняла с Кандальмана, когда лечила его ожоги, больше не было на её шее; она предполагала, что потеряла его во время перехода границы. Ей снова виделся ужасный шрам, оставленный на груди Кандальмана кислотой; она усилием воли прогнала это видение и попыталась заснуть.
Час спустя Женевьева всё ещё не спала. Она тоже думала о Кандальмане, но совсем иначе. Её воспоминания были сосредоточены в основном на их совместной жизни до того времени, когда фашисты приказали ему переселиться в гетто; о чудесных совместных трапезах, о шампанском, которое они пили, о дорогих платьях, что он ей покупал, и о посещениях в каждый уикенд маленьких гостиниц в сельской местности близ Варшавы. Казалось, всё это было давным-давно, но эти подробности отпечатались в её памяти, и из-за того, что они столь разительно отличались от жалкого положения, в котором она находилась теперь, она смаковала каждое такое воспоминание.
Когда они проснулись, начал моросить дождь, но день становился теплее, пока они ехали по узким, петлявшим просёлочным дорогам, по обеим сторонам которых росли высокие тенистые деревья. Наконец Тибере объявил привал на богатом травой лугу, через который тёк ручеёк. Женщины смыли грязь, которая до сих пор покрывала их руки и ноги, и сделали, что смогли, для удаления грязи, налипшей минувшей ночью на одежду, но там, где в подгибах их юбок были укрыты драгоценные камни, они старались тереть одежду не так сильно. Пхуро, не пожелав развести костёр, приготовила еду: хлеб и ломтики холодной ежатины, которую они все с жадностью проглотили.
После полудня они снова тронулись в путь, но, когда немецкая танковая колонна покатилась рядом с телегой, направляясь на юг, в сторону Линца, Тибере свернул с дороги на изрытый колёсами грязный просёлок, который привёл их через заросшее буйными сорняками свекловичное поле к уединённой ферме.
Это была довольно большая ферма, пустующая и полуразрушенная, и их встретили сновавшие по двору цыплята и гоготавшие гуси.
Но небольшая разведка, осуществлённая Тибере и другими мужчинами, быстро обнаружила, что птицы были не единственными обитателями фермы. Группа мужчин, все они были призывного возраста, обосновалась на большом сеновале. Вместо того, чтобы присоединиться к ним, Тибере занял большой флигель, загнав в него телегу, чтобы она не была на виду. Пхуро пошла искать какую-нибудь еду, а мужчины присоединились к нескольким польским шахтёрам и батракам, собравшимся в главном строении фермы и слушавшим радио. Они объяснили, что удрали из Польши, чтобы избежать подневольной службы у фашистов, которые отправляли морем всех трудоспособных мужчин на работы на фабриках Германии. Вместо этого они надеялись добраться до Испании, где намеревались остаться до окончания войны.
Новости, услышанные ими по радио, давали надежду, что день этот недалёк: британские и американские бомбардировщики нанесли тяжёлый урон военной промышленности Германии, правительство Муссолини свергнуто, а итальянцы во главе с маршалом Бадольо , по слухам, обсуждали с союзниками вопрос о перемирии.
Спустя примерно полчаса после их прибытия на ферму по грязной дороге, что вела к флигелям, подъехала немецкая бронемашина. Она не стала въезжать во двор, а осталась вместо этого на позиции, которая лишала всякой возможности обхода. Вскоре после этого на противоположной стороне двора с рёвом остановился танк.
«Не нравится мне всё это», - пробормотал Халевы, следя за немцами через сломанные ставни.
«Они просто выехали на манёвры», - сказал Тибере.
Халевы это не убедило; он собрал всех женщин. - «Давайте мне ваши рюкзаки. Не хочу, чтобы они попали в руки к немцам».
Взвалив пять холщовых мешков на плечо, он вошёл в главное строение усадьбы и исчез, спустившись по ступеням, которые вели в подвал.
«Типичный Gaje, - сказал Тибере Кее. - Он заботится прежде всего о вашем имуществе».
Она не ответила, но знала, что цыганскому вожаку, должно быть, интересно, что было в мешках. С тех самых пор, как женщины присоединились к его kumpania, он пожирал мешки глазами с неприкрытым любопытством, но его уважение к чужой собственности удерживало его от расспросов.
Был ранний вечер, но было ещё достаточно светло, чтобы они смогли разглядеть, как немцы водружают на верх бронемашины громкоговоритель. «Achtung! Achtung! - объявил голос. - Выходите с поднятыми руками. У вас есть пять минут, после этого мы будем стрелять».

- сразу в цитатник  [x]
- редактировать  

Понравилось? Поделись с друзьями: