Просмотренные публикации не запоминаются и вы можете видеть всё по нескольку раз. Зарегистрируйтесь чтобы видеть только новое.
Где я нахожусь?
         

ТАЙНА СУДЬБЫ МИХАИЛА КОЛЬЦОВА
Выложено 20 августа 2022
Творчество > Проза (любимое)

Список публикаций автора
  Прислал(a):
  woodenfrog Информация об авторе
  Список публикаций
Рейтинг (проголосовало) 9.4 (12)   Комментариев 1
Просмотров 403


история,   человек,   ссср
[ теги сайта ]

Я хотел бы опубликовать этот материал в разделе «Разное. Люди», но, учитывая, что решил полностью разместить статью Бориса Ефимова, пришлось воспользоваться разделом «Творчество. Проза. Любимое». Нашёл на помойке выброшенные книги и журналы, среди них «Страницы истории. Дайджест прессы 1987». Там и был опубликован этот материал.


БОРИС ЕФИМОВ, народный художник СССР

ТАЙНА СУДЬБЫ МИХАИЛА КОЛЬЦОВА

Известный советский карикатурист, действительный член Академии художеств СССР Борис Ефимов рассказывает о трагической судьбе своего брата — Михаила Кольцова, первого редактора журнала «Огонёк», замечательного журналиста и писателя, автора знаменитого «Испанского дневника».
В романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй так пишет о некоем русском журналисте с легко расшифровываемой фамилией Карков: «...Карков, приехавший сюда от «Правды» и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании». В том же романе, от имени главного его героя — американского писателя Роберта Джордана, во многих оценках которого слышен голос Хемингуэя, говорится: «...а Карков понравился. Карков — самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать... Роберт Джордан не встречал ещё человека, у которого бы была такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие... Ему никогда не надоедало думать о Каркове».

В книге «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург вспоминает: «Трудно себе представить первый год испанской войны без Кольцова... Для испанцев он был не только знаменитым журналистом, но и политическим советником... Маленький, подвижный, смелый, умный до того, что ум становился для него самого обузой, он быстро разбирался в обстановке, видел все прорехи и никогда не тешил себя иллюзиями». К этим словам Ильи Григорьевича следует добавить, что, насколько я знаю, функций политического советника никто Кольцову не поручал. Он ехал в Испанию только как журналист, корреспондент «Правды». Но Кольцов не был бы Кольцовым, если бы в той сложной, бурной обстановке остался в рамках чисто газетной работы. Но в его это было характере. И спецкор «Правды» закономерно и естественно пришёл к более масштабной и ответственной деятельности.
Итак, к первомайскому празднику 1937 года Кольцов ненадолго приезжает в Советский Союз. На Белорусском вокзале его встречает, как говорится, «вся Москва — журналистская и писательская. Отблеск захватывающей борьбы в Испании ореолом всенародной популярности ложится на спецкора «Правды». Он окружён всеобщим вниманием. В Кремле ему вручают довольно ещё редкий в ту пору боевой орден Красного Знамени.

На традиционном первомайском приеме в Георгиевском зале Кремлевского дворца среди многих прозвучавших там здравиц был и тост, предложенный народным комиссаром по военным делам.

— Вы знаете, товарищи, — сказал Климент Ефремович Ворошилов, — в Испании сейчас идет война. Упорная, нешуточная война. Воюют там разные нации. Затесались туда и наши русские. Я предлагаю, товарищи, поднять бокалы за представителя наших людей в Испании, присутствующего здесь товарища Михаила Кольцова!»

А писатель Лев Славин рассказывал впоследствии в своих воспоминаниях: «Я помню одно из выступлений Всеволода Вишневского, только что вернувшегося из поездки в Испанию. Он сказал: «Мы дали Испании танки. Мы дали Испании самолеты. Мы дали Испании Михаила Кольцова!»

В эти дни Кольцов, что называется, «нарасхват»: ему приходится рассказывать о своих испанских впечатлениях в самых различных аудиториях. Но самой серьёзной из этих аудиторий была, несомненно, и самая немногочисленная из них — всего пять человек. Это были Сталин и наиболее приближённые к нему лица — Молотов, Каганович, Ворошилов, Ежов.
Вопросы к Кольцову о самых разнообразных деталях военной и политической ситуации в Испании и его обстоятельные ответы заняли больше трех часов. Наконец беседа подошла к концу.
«И тут, — рассказывал мне брат в тот же вечер, — он стал как-то чудить. Остановился возле меня, прижал руку к сердцу, поклонился.
— Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли?

— Мигель, товарищ Сталин, — ответил я.

— Ну, так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за ваш интересный доклад. До свидания, дон Мигель. Всего хорошего.

— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин!

Я направился к двери, но тут он снова меня окликнул, и произошёл какой-то странный разговор:

— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?
— Есть, товарищ Сталин, — удивленно ответил я.
— Но вы не собираетесь из него застрелиться?
— Конечно, нет, — еще более удивляясь, ответил я, — и в мыслях не имею.
— Ну, вот и отлично, — сказал Сталин. — Отлично! Ещё раз спасибо, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель».

На другой день, коснувшись в телефонном разговоре происшедшей накануне беседы, К. Е. Ворошилов, как всегда, дружелюбно, сказал Кольцову:
— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас ценят, вас любят, вам доверяют.

— Что ж, Мышонок, — сказал я, когда брат мне об этом рассказал, — по-моему, это очень приятно.
— Да, приятно, — произнес Миша задумчиво. — Но знаешь, что я совершенно отчётливо прочитал в глазах хозяина, когда он провожал меня взглядом?
— Что?
— Я прочитал в них: слишком прыток.

... Шёл тридцать седьмой год.

Есть крылатые поэтические строки: «Сороковые, роковые... Война гуляет по России...» А недавно стихи стали публиковаться о том, как «гуляли по России» тридцатые. С великой болью написанные «По праву памяти» А. Твардовского, «Реквием» А. Ахматовой, стихи О. Берггольц...
Тридцатые гуляли по России. Чуть ли не в каждый дом, чуть ли не в каждую семью вместе с сообщениями о трудовых победах железной, леденящей поступью входило то непостижимое и страшное, что, направляемое некой безжалостной рукой, отнимало свободу и жизнь, грубо и бесчеловечно растаптывало честь людей, их человеческое достоинство, заслуги перед народом, преданность Родине, веру в справедливость и законность.

Народ назвал это время «ежовщиной». Как объяснить сегодняшнему читателю, что это такое? Как описать состояние тысяч и тысяч людей, не знающих за собой никакой вины, но каждую (каждую!) ночь с замиранием сердца прислушивавшихся, не раздастся ли в дверь роковой звонок, облегчённо вздыхавших и забывавшихся тяжёлым сном где-то под утро для того, чтобы в течение дня с ужасом думать о следующей ночи.

Как рассказать, какими словами изобразить настроение людей, всеми фибрами души чувствующих нависшую над ними и их семьями беду и бессильных её отвратить, не знающих, как спастись, куда деваться, скованных и беспомощных, как в ночном кошмаре.

Эти люди страстно желали бы что-то у кого-то спросить, что-то кому-то объяснить, в чем-то оправдаться, что-то опровергнуть. Но сделать это нет ни малейшей возможности просто потому, что никто никаких вопросов им не задаёт, ни в какие объяснения не вступает, никаких претензий не высказывает, никаких обвинений не предъявляет. Человек чувствует себя в каком-то жутком бредовом вакууме, но должен при этом делать вид, что никаких оснований для беспокойствия у него нет, должен казаться абсолютно спокойным и бодрым, сохранять полную работоспособность, как обычно, выполнять свои обязанности.

Такова была в общих чертах обстановка «ежовщины», связанной с именем маленького бесцветного человека, всемогущим капризом вознесённого на головокружительную высоту власти и так же легко и равнодушно с неё низвергнутого.

Вижу, как, шагая взад и вперед по своему кабинету в «Правде» (к этому времени он уже был окончательно отозван из Испании), Кольцов размышлял вслух:
— Думаю, думаю.,. И ничего не могу понять. Что происходит? Каким образом у нас вдруг оказалось в стране столько врагов? И кто? Люди, которых мы годами знали и уважали, с которыми вместе работали, рядом жили. Командармы, полпреды, наркомы, герои гражданской войны, старые партийцы-ленинцы. И по¬чему-то, едва попав за решётку, они мгновенно признаются в том, что являются замаскированными врагами народа, шпионами, агентами иностранных разведок. Что замышляли вернуть земли помещикам, фабрики капиталистам... В чем дело? Я чувствую, что схожу с ума. А ведь по своему положению — член редколлегии «Правды», депутат Верховного Совета — я, казалось бы, должен уметь объяснить людям смысл того, что происходит, причины такой массы разоблачений и арестов. А на самом деле я, как самый последний перепуганный обыватель, ничего не знаю, ничего не понимаю, растерян, сбит с толку, брожу впотьмах.

То ли кто-то, — продолжал брат, — может быть, Ежов, непрестанно разжигает его подозрительность, подсовывая наскоро состряпанные заговоры и измены. То ли, наоборот, он настойчиво и расчётливо подогревает усердие Ежова, поддразнивает, что тот не видит у себя под носом предателей и врагов народа. Вот тебе, кстати, характерный штрих, который многое мне объяснил. На днях я зашёл к Мехлису, застал его за чтением какой-то толстой тетради. Это были показания недавно арестованного редактора «Известий» Таля. «Прости, Миша, — сказал он мне со своей улыбочкой, — не имею права, сам понимаешь, дать тебе прочесть. Но посмотри, если хочешь его резолюцию». Я посмотрел. Красным карандашом было написано: «Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех упомянутых здесь мерзавцев. И. С.».

— Понимаешь? — сказал Миша. — Люди, о которых идёт речь, ещё на свободе. Они работают, может быть, печатаются в газетах, ходят с жёнами в гости и в театры, собираются в отпуск куда-нибудь на юг. И не подозревают, что они уже «мерзавцы», что они уже осуждены и, по сути дела, уничтожены одним росчерком этого красного карандаша. Ежову остают¬ся чисто технические детали: оформить «дела» и выписать ордера на арест.

Я слушал брата, и сердце сжималось зловещей тревогой. Я не мог отделаться от мысли, что и его судьба может быть решена вот так же... красным карандашом на чьих-нибудь вынужденных или выдуманных показаниях. Я отчетливо представлял себе, как где-то в тиши недоступных для простых смертных кабинетов решается участь Кольцова, как кто-то, скорее всего Мехлис, прилагает все усилия посеять в подозрительном уме Сталина недоверие к «дону Мигелю» и где-то во тьме колеблются таинственные весы, на которых лежит его судьба.

Вскоре произошло обстоятельство, обострившее мою тревогу. В Москву приехали гости из Испании — командующий военно-воздушными силами республики генерал Сиснерос и его жена, журналистка Констансия де ла Мора. Кольцов дружил с ними в Испании и, естественно, постарался окружить их в Москве гостеприимным вниманием. В один из вечеров испанские гости ужинали на квартире у Кольцова. Пришел и я. Помню, именно в этот день в газетах был напечатан указ о снятии Ежова и назначении на его место Берии. Сев за стол рядом с братом, я сказал ему вполголоса:
Ну, вот и не стало Ежова. Кончилась «ежовщина».
- Как сказать, — неохотно отозвался Миша. — Может быть, теперь становятся подозрительными те, кого не тронул Ежов.

А ещё через день брат очень живо, с забавными подробностями, рассказывал мне, как, темпераментно перебивая друг друга, супруги Сиснерос описывали прием у Сталина, как они были потрясены и очарованы его простотой и добродушием, как мило он представился каждому из них, пожимая руку и называя при этом свою фамилию, какую осведомленность проявил он в биографии и боевых заслугах самого Игнасио и даже любезно вспомнил его прадеда, видного флотоводца Испании адмирала Сиснероса (все эти факты были, разумеется, заблаговременно подготовлены Кольцовым).

Я молча слушал брата, и меня сверлил один-единственный вопрос, который я, наконец, задал, хотя ответ на него был ясен заранее:
— Скажи, Мышонок. А... А тебя не пригласили?

Он посмотрел на меня своим умным, всё понимающим взглядом.
— Да, — сказал он, очень отчётливо выговаривая слова, — меня не при-гла-си-ли.

Развязка наступила 12 декабря 1938 года.

В этот вечер Кольцов выступал с большим докладом о недавно опубликованном «Кратком курсе истории ВКП(б)» в Центральном Доме литераторов. Знаменитый Дубовый зал писательского клуба был заполнен до отказа. Я нашёл себе место наверху, на хорах. В перерыве я спустился в зал. Кольцов был, как всегда, окружён людьми, оживлён, весело обменивался шутливыми репликами. После собрания мы подошли к нему в вестибюле вместе с его помощником Н. Беляевым, и я предложил поехать всем ко мне пить чай. Миша подумал и сказал:
— Чай — это неплохо. Но у меня еще есть дела в редакции. Я поехал в «Правду».

Мы условились увидеться назавтра. Но назавтра мы не увиделись. И не увиделись больше никогда.

Рано утром 13 декабря меня разбудил телефонный звонок. Я взял трубку и услышал голос кольцовского шофера, который вчера отвозил его в редакцию.
— Борис Ефимович? Это Костя говорит, Деревенсков. Борис Ефимович... Знаете... Вы ничего не знаете?
— Я все понял, Костя, — ответил я.

На другой день мне рассказала секретарша Кольцова в «Правде» Валя Ионова:
— Михаил Ефимович прошел к себе в кабинет, снял пальто, попросил меня «организовать чайку по¬горячее и покрепче» и сел за свой стол. Тут же раздался звонок от Ровинского, который в этот день дежурил по номеру. Просил срочно к нему зайти. Михаил Ефимович пошёл к Ровинскому, очень скоро от него вернулся, забрал свое пальто и снова вышел. Я выскочила за ним в коридор и окликнула его:
— Михаил Ефимыч! Куда же вы? Надолго? А чай?
Он остановился и посмотрел на меня как-то рассеянно. Мне бросилось в глаза, что он был очень бледен.
— Что, Валечка? — спросил он. — Чай? Не знаю... Может быть, задержусь.

...С первых дней Великой Отечественной войны в моей душе зародилась надежда на освобождение брата. Я был твёрдо убежден в том, что он жив. И прежде всего потому, что в течение почти всего 1939 года бесспорным признаком его существования и вместе с тем единственной связывающей с ним ниточкой был приём денежных передач.
Аккуратно три раза в месяц я приходил в извилистый проходной двор, соединяющий Кузнецкий мост с Пушечной улицей, и входил в невзрачную дверь, на которой висела табличка с маловразумительной надписью: «Помещение № 1». В этом «помещении» через крохотное окошко я вносил на имя Кольцова Михаила Ефимовича установленную сумму, расписывался и получал квитанцию.
Мне хотелось при этом думать, что эти медленно тянущиеся месяцы — хороший показатель. Видимо, есть намерение серьёзно и терпеливо разобраться в деле Кольцова, и брату удастся опровергнуть клеветнический наговор. Мы тогда ещё не понимали, что сам факт ареста уже предрешал судьбу человека. И я не мог знать, что брат находится в руках одного из следователей-садистов, натренированных на фальсификации «обвинений».

Шли месяцы... И вот где-то в начале февраля 1940 года денег у меня не приняли и сообщили, что дело Кольцова следствием закончено.

Я понял, что наступили решающие дни. Не будучи в состоянии сидеть сложа руки, я заметался, как в лихорадке, наивно пытаясь что-нибудь предпринять. Известный московский адвокат Илья Брауде, участник ряда громких политических процессов 37-го года, посоветовал добиваться допущения к слушанию дела Кольцова защитника и предложил свои услуги. Без особой надежды на успех я всё же написал письмо председателю Военной коллегии Верховного суда СССР, небезызвестному В. В. Ульриху с просьбой принять меня по этому вопросу. Сгоряча я решился и на более серьезный шаг: направился на Центральный телеграф на улице Горького, составил телеграмму с просьбой разрешить участие защиты в деле Кольцова и отправил её на имя... Сталина.

Прошло несколько дней. Ответа ниоткуда не было. Па всякий случай я решил справиться в канцелярии Военной коллегии, находившейся в доме возле памятника первопечатнику Ивану Федорову.

Дежурный сотрудник повел пальцем по страницам толстой книги...
— Кольцов Михаил Ефимович? 1898 года рождения? Есть такой. Приговор состоялся первого февраля. Десять лет заключения в дальних лагерях без права переписки. Следующий...

В тот же день, к моему глубокому удивлению, мне позвонили из секретариата Военной коллегии и известили, что Ульрих меня примет.

...В огромном кабинете, устланном ковром, стоял у письменного стола маленький лысый человек с розовым лицом и аккуратно подстриженными усиками. Ульрих был видной фигурой того времени. В течение многих лет он возглавлял Военную коллегию, председательствовал на всех крупных политических процессах двадцатых — тридцатых годов.

Принял он меня со снисходительным добродушием, явно рисуясь своей «простотой» и любезностью.
— Ну-с, — улыбчиво заговорил он, садясь в кресло,— садитесь, пожалуйста. Так чего бы вы от меня хотели?
— Откровенно говоря, Василий Васильевич, я и не знаю, чего теперь хотеть. Дело в том, что я собирался просить вас о допущении защитника к слушанию дела Кольцова, но третьего дня узнал, что суд уже состоялся. Как обидно, что я опоздал!
— О, можете не огорчаться, — ласково сказал Ульрих, — по этим делам участие приглашённых защитников не разрешается. Так что вы ничего не потеряли. Приговор, если не ошибаюсь, десять лет без пpaва переписки?
— Да, Василий Васильевич. Но позвольте быть откровенным, — осторожно сказал я. — Существует, видите ли, мнение, что формула «без права переписки» является, так сказать, символической и прикрывает нечто совсем другое...
— Нет, зачем же, — невозмутимо ответил Ульрих, — никакой символики тут нет. Мы ведь, если надо, даём и пятнадцать, и двадцать, и двадцать пять. Согласно предъявленным обвинениям.
— А в чем его обвиняли?
Ульрих задумчиво устремил глаза к потолку и пожал плечами.
— Как вам сказать, — промямлил он, — различные пункты пятьдесят восьмой статьи. Тут вам, пожалуй, трудно будет разобраться.

И далее беседа наша приняла характер какой-то странной игры. Ульрих твёрдо придерживался разговора на темы литературы и искусства, высказывал свои мысли о последних театральных постановках, спрашивал, над чем работают те или иные писатели и художники, интересовался, какого мнения о нем «писательская братия», верно ли, что его улыбку называют «иезуитской», и т. п. Все мои попытки узнать что-нибудь о брате он встречал благодушной иронией.
— Ох, обязательно вы хотите что-нибудь у меня выведать, — приговаривал он, посмеиваясь.
Я уже понял, что мой собеседник просто-напросто забавляется нашей беседой, но продолжал вставлять интересующие меня вопросы. Однако всё, что я узнал, — это, что председательствовал на суде над Кольцовым лично он, Ульрих, и что «выглядел Кольцов, как обычно, разве только немного осунулся...».
— А он признал себя виновным? — спросил я.
Ульрих юмористически погрозил мне пальцем.
Э, какой вы любопытный, — сказал он со своей «знаменитой» улыбочкой и после маленькой паузы добавил: —Довольно ершистый у вас братец. Колючий. А это не всегда бывает полезно...
Потом помолчал и, став вдруг серьёзным, сказал: Послушайте. Ваш брат был человеком известным, популярным. Занимал видное общественное положение. Неужели вы не понимаете, что, если его арестовали, значит, на то была соответствующая санкция?

Яснее нельзя было дать понять, что все мои вопросы, расспросы и хлопоты не только наивны, но и бессмысленны. Разговор явно пришёл к концу. Я поднялся с места. Однако мой словоохотливый собеседник снова начал балагурить.

— А вот мне хорошо, — болтал он, выйдя из-за стола и прохаживаясь по громадному ковру, — никаких у меня нет братьев и вообще никаких родственников. Был вот отец и тот недавно умер. Ни за кого не надо бояться и хлопотать не надо. Да... Ну-с, а вам и советую спокойно работать и поскорее забыть об этом тяжелом деле. А брат ваш, — доверительно прибавил он, — находится, думаю, сейчас в новых лагерях за Уралом. Да, наверно, там.

Уже выходя из кабинета, я остановился в дверях.
— Василий Васильевич! — сказал я. — А вы разрешите через какое-то время вернуться к этому делу, ходатайствовать о его пересмотре?
В водянистых глазах Ульриха мелькнула усмешка.
— Конечно, конечно, — сказал он. — Через какое- то время...

Шли напряжённые дни первого года великой войны. Советские люди, каждый на своем посту, каждый на своём месте вставали на защиту Родины. И меня ни на минуту не оставляла мысль: может ли быть, чтобы в тяжёлую годину, когда для отпора свирепому и опасному врагу нужен каждый талантливый и смелый человек, может ли быть, чтобы в строй военных писателей не вернули испытанного работой в Испании боевого правдиста, как в ряды армии вернули многих, ранее репрессированных военных деятелей?
Я живо представлял себе, с какой радостью и с каким азартом включился бы Кольцов в борьбу против ненавистного ему фашизма, как достойно встал бы он в ряды писателей-фронтовиков плечом к плечу с Алексеем Толстым, Александром Фадеевым, Михаилом Шолоховым, Всеволодом Вишневским, Константином Симоновым, Ильёй Эренбургом, Василием Гроссманом, Борисом Полевым и другими. Сколько бичующих лютого врага памфлетов, сколько волнующих, ярким корреспонденций и очерков было бы передано им и с передовых линий действующей армии, и из партизанских районов, и с оборонных заводов глубокого тыла.

Конечно, этими мыслями я ни с кем посторонним не делился. В те времена их следовало держать при себе. Ведь если любой человек, при любых обстоятельствах потерявший отца или брата, мог с печалью о них вспоминать, рассказывать, горевать, то те, чьи родные были репрессированы, такого права были лишены. Им полагалось обходить имена близких людей молчанием, делать вид, будто их никогда и на свете не было, и поминать их только в соответствующей графе различных анкет. Ведь в глазах многих лица, имеющие репрессированных родственников, являлись элементом подозрительным, и, с их точки зрения, на мне, например, лежала невидимая, но чёткая мета — брат врага народа.

Мне как-то рассказывал журналист Л. Железнов, в годы войны редактор «Фронтовой иллюстрации», как, просматривая свежий номер этой газеты, начальник Главного политуправления РККА Л. Мехлис наткнулся на мой рисунок и нахмурился.
— Ефимов? — сказал он. — Гм?.. А как он работает? Нет ли в нем червоточинки?
— По-моему, неплохо, — ответил Железнов.
— Вы считаете? — недовольно сказал Мехлис. — Мм... Посмотрим.

Нет, во мне не было ни малейшей «червоточинки» во всём, что касалось моей службы стране оружием своего искусства, патриотического долга советского художника. Но меня не мог не терзать червь лютой досады и горечи за судьбу брата. И одновременно во мне не иссякал тоненький ручеек надежды, которую питали систематически доходившие до меня всевозможные слухи о брате. Не знаю, где и почему они рождались, но их настойчивость, разнообразие и внешнее правдоподобие заставляли меня в силу какой-то внутренней психологической потребности им какое-то время верить. Да как можно было не верить, если, например, художник Михаил Храпковский, сотрудник «Крокодила», тоже в свое время осужденный, но вышедший на свободу, рассказал мне, что встретился с Кольцовым, которого он, естественно, ни с кем не мог спутать, на пересыльном этапе в Саратове. Кольцова пересылали из лагеря в Москву, и брат сказал, что ничего хорошего он от этой пересылки не ждёт. Это было летом 1942 года. Позже железнодорожник Павел Голубков разыскал меня, чтобы рассказать, что он видел Кольцова возле вагона-типографии на Воркутинской железнодорожной ветке. Голубков еще задолго до войны служил курьером в редакции «Огонька» и, конечно, не мог не узнать своего редактора. Журналист Михаил Берестинский, вернувшийся из поездки в Свердловск, рассказывал, что начальник расположенных в тех краях лагерей, будучи зачем-то в редакции местной газеты, «хвалился» тем, что у него в клубе работает известный автор «Испанского дневника». Почти одновременно приходит весть с противоположного конца страны — из Соловков — о том, что Кольцов находится там и кому-то, между прочим, рассказывал в подробностях содержание романа, который он задумал и даже частично написал в заключении...

И так далее, и так далее. Я уже начал относиться к этим россказням с известной долей скептицизма, но вместе с тем твёрдо верил, что Миша жив, не теряет мужества и вот-вот появится.

Вот почему я почти не удивился, когда в июне 1944 года кто-то мне сказал, что в Союзе писателей имеются какие-то интересные сведения о Кольцове, исходящие от писателя Михаила Слонимского. Слонимский мне сказал, что слышал об этом от Анны Караваевой. Караваева ответила, что ей поведал о Кольцове приехавший в Москву на совещание председатель саратовской писательской организации А. Матвеенко. Я вихрем помчался в Дом Герцена, где происходило совещание, и сразу нашел Матвеенко, представительного седеющего мужчину. От него я услышал следующее:
— Совсем недавно по делам саратовского Союза писателей я был в Куйбышеве у начальника политуправления Приволжского военного округа. Поговорили о разных вопросах, и в заключение он мне говорит: «А вы знаете, тут у нас находится один ваш собрат по перу». — «Кто такой?» — «Михаил Кольцов». — «Что вы говорите? Какой? Тот самый?» — «Да, тот самый. Который был в Испании. Наверно, читали „Испанский дневник”?» — «Удивительно, — говорю я,— а что он здесь делает?» — «А он находится здесь, — говорит генерал,— во 2-м офицерском полку на переподготовке после ранения под Брянском. Имеет звание старшего лейтенанта. Если хотите, можете с ним поговорить». Генерал взялся за телефон, соединился с каким-то номером и велел вызвать к телефону старшего лейтенанта Кольцова. Через некоторое время он передал мне трубку. А я, знаете, не был лично знаком с вашим братом и несколько растерялся: о чем говорить? Спрашиваю: «Это товарищ Кольцов?» — «Да, Кольцов». — «Михаил Кольцов?» — «Да, Михаил Кольцов». — «Э-э... Значит, сейчас вы находитесь здесь? «Да, как видите, здесь». — «А вы... э... что-нибудь сейчас пишете?» На это он ответил что-то невнятное, и трубка была положена. Вот и все, что я могу рассказать.

Я выслушал Матвеенко со смешанным чувством с новой силой вспыхнувшей надежды и вместе с тем недоумения.

С одной стороны, мне представлялось маловероятным, чтобы крупный военный работник, генерал, мог без достаточных к тому оснований и соответствующих документов принять какого-нибудь случайного чело¬века за известного всей стране журналиста, члена редколлегии «Правды», депутата Верховного Совета РСФСР и пр.

С другой — я не допускал мысли, что, находясь на свободе, Миша не дал бы о себе знать.
Тут случилось так, что в эти же дни одна знакомая журналистка собралась по командировке от своей редакции в Куйбышев. Я попросил ее выяснить на месте, насколько достоверны сведения о брате. Она вернулась в Москву с ошеломляющей информацией: во-первых, оказалось, что в редакции местной газеты «Волжская коммуна» уже давно знают о том, что знаменитый Михаил Кольцов находится в одной из воинских частей ПРИВО. Во-вторых, и это особенно важно, ей удалось встретиться и поговорить с неким подполковником Лукьяновым, командиром 2-го офи¬церского полка. Лукьянов, хотя и несколько туманно, подтвердил, что в его полку, в 5-м батальоне, служит старший лейтенант Кольцов. И даже спросил при этом: «А правда, что художник Борис Ефимов из «Красной звезды» его родной брат?»

У меня почти не оставалось сомнений. Однако молчание Миши представлялось непонятным, и я решил еще раз проверить факты.


О том, что было дальше, лучше всего, пожалуй, расскажут подлинные документы.

«Народный комиссариат связи СССР. Фототелеграмма. Адрес: Куйбышев (Областной) Штаб ПРИВО подполковнику Лукьянову.
Уважаемый тов. Лукьянов! Разрешите обратиться к вам с просьбой. Я уже давно не имею известий от своего брата ст. лейт. Кольцова Михаила Ефимовича, 1898 года р. Насколько мне известно, он находился в Вашем распоряжении с августа 1943 г. по март 1944 г. В 5-м батальоне 2-го офицерского полка запаса.
Прошу не отказать в просьбе сообщить мне, когда и куда он от Вас убыл. Мой адрес: Москва, редакция газеты «Красная звезда», ул. Чехова, 16. Бор. Ефимову. С приветом художник Бор. Ефимов».

Через несколько дней фототелеграмма вернулась ко мне со следующей сопроводительной запиской:
«Тов. Ефимов, возвращаю Вашу фототелеграмму обратно и сообщаю, что в отделе кадров ПРИВО подполковника Лукьянова не значится, а также ст. лейтенанта Кольцова М. Е. найти по учёту в отделах кадров не могли и 2-го офицерского полка в ПРИВО нет. С приветом. Нач. экспедиции штаба ПРИВО ст. л-т а/с А. Капелина».

Нетрудно себе представить мое ошеломление. Как так? Что это значит? Что за наваждение? Неужели и рассказ Матвеенко, и разговор с «подполковником Лукьяновым» — всё это плоды воображения или недоразумения? Непостижимо! Я решил предпринять еще одну попытку и обратился к милейшему Николаю Александровичу Таленскому, ответственному редактору «Красной звезды», который пошел на весьма смелый по тем временам поступок.

«Секретно. 2-й офицерский полк запаса Приволж¬ского военного округа. Командиру полка. Прошу сообщить, действительно ли с сентября 1943 г. по март 1944 г. проходил службу в 5-м батальоне вверенного Вам полка старший лейтенант Кольцов Михаил Ефимович, рождения 1898 года, гор. Киев, а также куда и когда убыл. Ответственный редактор генерал-майор Н. Таленский».

Вскоре вернулся в редакцию и этот секретный пакет. К нему был прикреплен миниатюрный квадратик бумаги с лаконичным текстом: «Редакция газеты „Красная звезда". В ПРИВО такой части нет».

Странную историю со «старшим лейтенантом Кольцовым» можно было, по-видимому, считать исчерпанной.

Однако я ошибся — она получила свое не менее странное продолжение спустя почти три десятилетия. В январе 1972 года я получил следующее письмо.

«Художнику Б. Ефимову. Москва, газета «Известия».
На днях в одной старой газете я прочёл статью о жизни и литературно-общественной деятельности М. Е. Кольцова. В связи с этим вспомнилось прошлое.
В годы войны, будучи на военной службе в политуправлении Приволжского военного округа (Куйбышев), однажды в экспедиции штаба ПРИВО я ознакомилея с фототекстом Вашего письма, в котором Вы запрашивали о службе Вашего брата Михаила Кольцова, что меня очень тогда заинтересовало, но в том год я счел нецелесообразным Вас беспокоить.
В день моего дежурства в приёмной начальника ПУ ПРИВО мне позвонили и сказали, чтобы я заказал пропуск М. Кольцову. Исполнив это, я стал ожидать прихода известного человека.
Хочется спросить, служил ли в частях Приволжского военного округа (г. Кинель) ваш брат?
Извините за беспокойство. С уважением Н. Л. Иванов.
Воронеж, улица Комиссаржевской, д. 1, кв. 65. Иванов Николай Лукич, инженер-майор в отставке.
3 января 1972 года».

Я немедленно написал Н. Л. Иванову в Воронеж. «Уважаемый Николай Лукич! Сведения о том, что мой брат — Михаил Кольцов — проходит военную службу в частях ПРИВО, исходили от писательской организации Саратова. Проверить правильность этих сведений тогда, в 1944 году, не удалось. В частности, на свою фототелеграмму, которую Вы видели, определённого ответа я не получил. И мне по сей день неизвестно, кто был человек, которого принимали за Михаила Кольцова.
В своем письме Вы сообщаете, что заказали пропуск М. Кольцову и стали «ожидать прихода известного человека».
Поэтому я, в свою очередь, обращаюсь к Вам с вопросом: дождались ли Вы этого человека, видели ли его? Можете ли Вы описать его внешность, приметы? И еще вопрос: знали ли Вы в частях ПРИВО подполковника Лукьянова, которому был адресован мой запрос о брате? Буду весьма благодарен за ответ.
С товарищеским приветом.
Б. Ефимов, народный художник СССР».
С понятным нетерпением стал я ждать ответа на своё письмо. С новой силой возникли во мне волнении. сомнения и надежды 30-летней давности. Мне думалось: не прошла ли тогда мимо меня редчайшая возможность найти брата, узнать о его судьбе?

Ответа долго не было. И наконец...

«Многоуважаемый Борис Ефимович! Извините, что ответ пишу с опозданием. Посылал письмо в г. Куйбышев, обращался к знакомым, хотел узнать о подполковнике тов. Лукьянове, о котором Вы упоминаете в своём письме. Сообщили, что он им также неизвестен.
Будучи дежурным офицером в приёмной начальника политуправления ПРИВО, я действительно заказывал пропуск на имя Михаила Кольцова. С большим волнением ожидал его прихода. Вспомнил прошедшие годы, когда мы, читатели, с интересом читали очерки, фельетоны, статьи любимого и популярного автора.
Когда он пришёл в приёмную, я внимательно, с переживанием смотрел на редкого посетителя, видел его исхудалое и бледное лицо. Он был в звании старшего лейтенанта, в хлопчатобумажном полевом офицерском костюме. Он был небольшого роста, весьма подвижным, очень энергичным, целеустремлённым. Оставалось впечатление, что его беспокоит, даже волнует весьма важное дело. И такое переживание человека сочеталось с простотой, привлекательностью, что убеждало меня в том, что это действительно был сам Михаил Ефимович Кольцов.
Но... вспомнив газетные и журнальные фотографии М. Е. Кольцова и сравнив их с внешним видом посетителя, я усомнился, хотя думы, что он пережил тяжёлое, которое могло изменить внешность любого человека, снова возвращали к моему первому заключению.
В тот памятный день М. Кольцов был принят начальником политического управления Приволжского военного округа. Беседа продолжалась примерно 30— 40 минут, но её содержание мне было неизвестно.
В моём личном архиве сохранился экземпляр газеты «Правда» 1934 года, посвященный полярной экспедиции «Челюскина». На страницах исторического номера газеты Центрального Органа нашей партии напечатан очерк М. Е. Кольцова «Секрет успеха». Прочёл ещё раз и снова подумал, как легко, просто и полно, задушевно написано. Ничего лишнего! А каким уважением, любовью проникнуты слова к людям подвига... Спасение челюскинцев буквально всех волновало и радовало, когда наши мужественные летчики их спасали и спасли.
И обо всём этом на страницах «Правды» художественно, правдиво и трогательно рассказал М. Е. Кольцов. Забыть нельзя!
Что вам известно о его дальнейшей судьбе? Извините за беспокойство. С уважением.
Н. Л. Иванов.
18 марта 1972 г.».

Нетрудно увидеть, что доброе, человечное и очень простодушно написанное письмо Николая Лукича, проникнутое истинной теплотой читательского отношения к «любимому и популярному автору», не дало всё-таки ответа на главный, интересовавший меня вопрос: был ли то в Куйбышеве действительно мой брат? Тайна осталась тайной.

А теперь вернёмся в уже очень далекий 1954 год.
В трескучий декабрьский мороз я вышел из здания Главной военной прокуратуры на улице Кирова. В кар¬мане у меня лежала бумага следующего содержания.

«Гр-ну Ефимову Б. Е. Сообщаю, что 18 декабря 1954 года Военная коллегия Верховного суда СССР по заключению Прокуратуры СССР приговор по делу Вашего брата Кольцова Михаила Ефимовича отменила и дело в отношении его прекратила за отсутствием состава преступления.
За официальной справкой о прекращении дела в отношении Кольцова М. Е. Вам надлежит обратиться в Военную коллегию Верховного суда СССР.
Зам. Главного Военного прокурора полковник юстиции Д. Терехов».

Это может показаться неправдоподобным, но прошу мне поверить, что, получая эту бумагу, я не спускал глаз с двери в глубине просторного прокурорского кабинета, почти убеждённый в том, что меня ждет радостный сюрприз, что сейчас эта дверь откроется и из неё выйдет уже переведённый из дальнего лагеря в Москву брат... Однако этого не произошло. Тогда, взяв из рук прокурора бумагу и немного помедлив, я обратился к нему:
— Товарищ полковник! У нас с вами было несколько бесед в процессе ознакомления с делом Кольцова. Я ответил вам на ряд вопросов. Теперь разрешите и мне задать вам один вопрос.
— Пожалуйста.
— А где сейчас находится мой брат?
Прокурор посмотрел куда-то в сторону и ответил:
— А это вам сообщат там, где вы будете получать официальную справку о реабилитации. В Военной коллегии.
«Видимо, таков порядок», — подумал я, поблагодарил и поднялся с места.

И вот через четырнадцать лет я в кабинете председателя Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-лейтенанта юстиции А. Чепцова. Розоволицего Василия Васильевича, который рекомендовал мне «поскорее всё забыть», уже нет. Седой человек в золотых генеральских погонах любезно мне говорит:
— Собственно говоря, у вас не было необходимости специально сюда приходить — этот документ мы могли переслать вам по домашнему адресу. Но, поскольку вы уже здесь... Что я могу сказать? Вашего брата пытались изобразить агентом чуть ли не пяти иностранных разведок. Лица, которые фальсифицировали его дело, как и многие другие дела, находятся в настоящее время под судом и понесут суровое наказание. Кстати сказать, дело вашего брата находится сейчас здесь, и, если хотите на него взглянуть, можете это сделать. Подробно читать его, сами понимаете, никак не положено.
— Хочу взглянуть, — сказал я.
Генерал нажал кнопку звонка, дал указание вошедшему помощнику, и через несколько минут на стол легли две толстенные папки, перевязанные шпагатом. Я смотрел на них с ужасом. Потом раскрыл верхнюю папку и сразу увидел ордер на арест. Он был почему-то напечатан не типографским способом, а на пишущей машинке. И почему-то не внизу, где обычно подписываются бумаги, а по диагонали через весь лист тонким кроваво-красным карандашом была поставлена подпись: Берия.
Дальше я увидел в папке много-много страниц, мелко исписанных легким, изящным, до боли знакомым почерком брата. Читать я, согласно предупреждению, не стал, закрыл папку и молча, выжидающе посмотрел на председателя Военной коллегии. Он протянул мне документ о реабилитации. Мы обменялись рукопожатием.
После маленькой паузы он заговорил:
— Ну... А что касается... К великому сожалению... Вы сами понимаете...
У меня вдруг сжалось сердце.
— А что, товарищ генерал? Что я должен понимать? Я ничего не понимаю.
— Ну... Должен вам сообщить... Одним словом... Вашего брата нет в живых. С тридцать девятого года.

Некоторое время я не мог вымолвить ни слова. Я молча смотрел на Чепцова, а он на меня. В эти секунды в моей голове с какой-то непостижимой быстротой проносились все доходившие до меня за минувшие годы вести о Кольцове. С особой чёткостью всплыл в памяти рассказ художника Храпковского о встрече с братом. Я спросил тогда Храпковского: «А как выглядел Михаил Ефимыч? Во что был одет?» Храпковский ответил: «О чём вы говорите... Во что одет... В помещении, где мы находились, — какой-то барак — была дикая жара, духота невыносимая, битком набито людьми. Все обливались потом, грязные, полуголые... Михаил Ефимыч сказал мне: «Если увидите Борю, передайте... Передайте, что вот, встретили меня. Что я жив. Держусь. Может, ещё увидимся. Хотя... все может быть...»

«Что же, — вертелось у меня в голове,— Храпковский всё это выдумал? Зачем? А это был, по его словам, июль сорок второго года. Шла война. При чём же тут тридцать девятый год? И зачем бы понадобилось так спешно расстрелять только что отличившегося «дона Мигеля», которого, как сказал тогда К. Е. Ворошилов, «ценят, любят, доверяют»? Инсценировать вплоть до февраля сорокового года приём денежных передач в «Помещении № 1»? Зачем? Чтобы обмануть меня? Зачем? Нет, тут что-то не так».

Наконец я, как принято говорить, обрёл дар слова.
— Нет, товарищ генерал, этого не может быть, — произнес я.
— Почему?
— Да прежде всего потому, что все эти годы о нём много раз доходили вести. Из разных мест, из лагерей. Его видели, с ним говорили.
— Видите ли, — мягко сказал Чепцов, — мы иногда принимаем желаемое за действительное. Вот недавно была у меня жена Косарева. Ей тоже говорили, что он жив, работает. Где-то на шахте. А между тем...
— Всё это так, товарищ генерал, но всё же... В тридцать девятом... Да ведь суд-то над ним состоялся в сороковом! И приговор был: десять лет лагеря.
— А кто это вам сказал?
— Ваш, так сказать, предшественник. Ульрих.
— Ах, Ульрих, — сказал генерал с непередаваемой интонацией и махнул рукой.

Исключительно жарким выдался в столице двадцать восьмой день июня 1972 года. Старожилы, как это им и положено, не запомнили такого зноя за много лет. Всё живое стремилось на теневую сторону улиц и площадей. Тем не менее большое количество людей собралось под палящим солнцем, на раскалённом асфальте возле дома №11 по Страстному бульвару. В этом красивом зелёном особняке с прилегающим садиком много лет находилась редакция журнала «Огонёк», основателем и первым редактором которого был Михаил Кольцов. Там же располагались редакции журналов «За рубежом», «За рулём», «Советская жен¬щина», «Советское фото», многих других популярных изданий большого «Журнально-газетного объединения (ЖУРГАЗ)», также организованного и вплоть до 1938 года руководимого Кольцовым.

Органы регулирования уличного движения не соч¬ли целесообразным перекрыть движение транспорта на столь оживлённой трассе, но автомобили и троллейбусы, тихо сигналя, замедляя ход, осторожно проезжали мимо бывшего «ЖУРГАЗа».

Люди пришли сюда, откликнувшись на следующее приглашение:
«Уважаемый товарищ! Приглашаем Вас принять участие в торжественном открытии мемориальной доски в память советского журналиста и писателя Михаила Ефимовича Кольцова. Правление Московской организации Союза журналистов СССР. Правление Московской писательской организации СП РСФСР. Главное управление культуры Исполкома Моссовета».

Перед микрофоном выступали писатели, журналисты, военные, общественные деятели. В заключение слово было предоставлено члену комиссии Союза писателей СССР по литературному наследию Михаила Кольцова. Это был я.
— Литературное наследие Кольцова, — сказал я, — это огромное, практически неисчислимое количество очерков, фельетонов, корреспонденций, статей, выступлений, в которых во всём своём величии встаёт эпоха становления и утверждения советского строя, начиная с Октября семнадцатого года. Неповторимая летопись жизни, борьбы и труда советского народа, его радостей и печалей, испытаний и подвигов.
Последней страницей творческой биографии Кольцова стала книга «Испанский дневник», которую Алексей Толстой и Александр Фадеев в совместной статье, опубликованной в «Правде» в ноябре 1938 года, за месяц до ареста её автора, назвали «великолепной, страстной, мужественной и поэтической». Эта книга правдиво и ярко рассказала о первом военном столкновении с фашизмом, прелюдии к Великой Отече-ственной войне, в которой Кольцову не суждено было принять участие. Кольцов, как вы знаете, был не только талантливым писателем, но и неутомимым общественным деятелем, энергичным организатором, активным политическим и дипломатическим работником. Он все делал быстро, увлечённо, весело, не зная отдыха, не теряя ни минуты, как будто чувствуя, что ему отмерен судьбой очень короткий срок жизни.
Тридцать четыре года назад Михаил Кольцов навсегда ушел из этого дома сорокалетним. Сегодня по воле партии, по решению Московского Совета он навечно возвращается сюда в граните мемориальной доски.
Огонёк, 1987, № 34


1.     Оценить
Увеличить
Метрика синагоги с записью о рождении Михаила Фридлянда (будущего Кольцова)


2.     Оценить
Увеличить
Фотография Михаила Кольцова, сделанная после его ареста. В вину ему вменяли связь с ПОУМ (Рабочая партия марксистского единства в Испании) - левая марксистская партия антисталинского толка, существовавшая в 1930-е годы в Испании. Кольцов мог быть устранён как свидетель тайных операций НКВД в Испании — непосредственной причиной ареста послужило письмо Сталину генерального секретаря интербригад в Испании Андре Марти, который обвинял Кольцова в связях с ПОУМ и, косвенно, в шпионаже


3.     Оценить
Увеличить
«Испанский дневник» Кольцова 1957 года издания. В Испании Кольцов был известен под псевдонимом Мигель Мартинес


4.     Оценить
Увеличить
Борис Ефимов


5.     Оценить
Увеличить
Советский художник Борис Ефимов наносит текст "Красив как Геббельс" на карикатуру. Москва. 1941. Автор фотографии Маргарет Бурк-Уайт


6.     Оценить
Увеличить
Борис Ефимов прожил 108 лет. Возможно, потому что всегда держал нос по ветру. Ему удалось пережить и сталинские чистки, и хрущёвскую борьбу с культом личности Сталина, и брежневский «застой», и перестройку, и всё это время получать звания и награды


7.     Оценить
Увеличить
Распоряжение Ульриха о немедленном расстреле добавляет ещё один вопрос к этой непонятной истории: что означают галочки напротив фамилий Кольцова и Мейерхольда? Что они уже расстреляны? Или что их следует расстрелять первыми? Или заменить им расстрел сроком? Кстати, жена Мейерхольда Зинаида Райх была ранее второй женой умершего при очень странных обстоятельствах Сергея Есенина


8.     Оценить
Увеличить
Карикатура Бориса Ефимова. Конец 30-х годов


9.     Оценить
Увеличить
Карикатура Бориса Ефимова на Троцкого. 1937 год.


10.     Оценить
Увеличить
Борис Ефимов поёт славу «железному наркому» и по совместительству рогоносцу Ежову, которому наставил рога и его брат


11.     Оценить
Увеличить
Более детально показан фрагмент плаката: на теле змеи можно различить слова «троцкистско-бухаринско-рыковские шпионы, вредители, диверсанты


12.     Оценить
Увеличить
Жена товарища Ежова Суламифь (Евгения) Хаютина. Была любовницей не только Михаила Кольцова, но и Михаила Шолохова, и Исаака Бабеля. На очной ставке с Кольцовым бывший нарком Ежов показал: «Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии». Сама Евгения после снятия мужа с должности наркома покончила с собой, приняв сверхдозу снотворного


13.     Оценить
Увеличить
Так Борис Ефимов изображал товарища Сталина в 30-х годах XX века


14.     Оценить
Увеличить
А так Борис Ефимов изображал товарища Сталина в 90-х годах XX века


15.     Оценить
Увеличить
Карикатура Бориса Ефимова, высмеивающая лакея Запада Льва Троцкого. 1938 год


16.     Оценить
Увеличить
Впрочем, не он один колебался вместе с линией партии. Вот плакат художника Д. Моора «Будь на страже!» с цитатой тов. Троцкого (1920 год)


17.     Оценить
Увеличить
А вот плакат художника Д. Моора, созданный в 1937 году


18.     Оценить
Увеличить
Плакат художника Дени воспевает Троцкого-победоносца


19.     Оценить
Увеличить
Плакат художника Дени, тоже посвящённый тов. Троцкому, но написанный несколько позже


20.     Оценить
Увеличить
Дежавю?


Понравилось? Отправь друзьям
поделиться публикацией на vk.com  поделиться публикацией на facebook  поделиться публикацией в twitter  поделиться публикацией в telegram  поделиться публикацией в Whatsapp  поделиться публикацией в Odnoklassniki  отправить другу по e-mail
или себе в заметки:
отложить публикацию в Мои заметки  
Новая публикация - поставьте, пожалуйста, рейтингДать рейтинг:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10   11 12 12!

Главная страница
Нет текущей ленты.

Комментарии :
Добавить комментарий к публикации Добавить комментарий


ID:596392 Репа:+5    mechnik06  24.08.2022    
Не понравился комментарий  +0  Понравился комментарий

Писать можно много и оправдывать Кольцова как угодно. Но факты упрямая вещь - Кольцов был троцкистом. Никто не хочет признавать, что Троцкий в это время ошивался в Испании, пытаясь вымутить для себя очередную "перманентную революцию". Сопровождал его некто Сикейрос. Знакомо, не так ли? Кольцов неоднократно встречался с Троцким, за что и получил. Троцкий получил тоже... Много читал оправданий себя этих сидельцев. Рекомендую воспоминания Льва Кербера. Талант, но враг.


Альтернативные названия:
Добавить свою версию названия для этой публикации Я придумал(a) другое название



Pokazuha.ru
часто смотрят
Смуглянка готова позировать голышом даже на чемода...
Pokazuha.ru
часто смотрят
толчёк толчёк и снова толчёк
Video file
Pokazuha.ru
часто смотрят
симпотяжка но в рот не сглотнула
Video file
Pokazuha.ru
часто смотрят
СТРОЙНАЯ ЗНАКОМАЯ:-))) СИМПОТНАЯ:-)))


Еще...
 
ВНИМАНИЕ!
pokazuha.ru НЕ является открытым ресурсом. Копирование материалов запрещено. Разрешены ссылки на публикации.

Ссылка на эту публикацию:
http://pokazuha.ru/view/topic.cfm?key_or=1490466
 
Последние просмотры   Написать нам  Написать нам
 

Полная версия сайта