Этот роман я перевёл лет двадцать или тридцать назад. Его действие охватывает 42 года и происходит в самых разных странах. В романе есть шокирующие сцены, поэтому я не рекомендовал бы его лицам младше 18 лет.

23.
Монтрё: 27 сентября 1963 года.
Женевьева Флери крепко держала телефонную трубку и пыталась понять значение слов Анны, доносившихся с другого конца линии в Нью-Йорке.
«Ты слышала меня? - спрашивала Анна. - Марк повесился».
«О, Боже!» - Француженка искала подобающие слова, чтобы выразить сочувствие, но они не приходили.
«Я хочу, чтобы ты сказала Джанне прежде, чем она услышит об этом от кого-то другого. Она на самолёте Air France , у которого была двухчасовая стоянка в Париже, значит, она должна прибыть в Женеву примерно в десять пятнадцать по вашему времени».
«Я буду там и встречу её, - сказала Женевьева, - и я прослежу, чтобы она позвонила тебе, как только мы доберёмся сюда. Ты хочешь, чтобы она вернулась в Нью-Йорк?»
«Не сейчас, - ответила Анна. - Пресса всё превратила в цирк. Лучше будет, если Джанна побудет где-то вдалеке».
«Пока всё не утихнет?»
«Это, возможно, надолго. Галерея закрыта, а Марк оставил много долгов…- Голос её стих, но затем она добавила: Я хотела бы придерживаться нашего первоначального плана, если у тебя не изменились обстоятельства».
«Я охотно приму её, - сказала Женевьева. - И, разумеется, тебе не надо беспокоиться о её питании и учёбе».
«Это любезно с твоей стороны. - Анна помолчала. - Скажи ей, что я буду ждать её звонка…»
Когда разговор прекратился, Женевьева ещё некоторое время продолжала держать трубку около уха, прежде чем положить её, наконец, на рычаг. Рука её дрожала, а на лбу крупными каплями выступил пот, но лишь отчасти это было вызвано потрясением от того, что ей только что сообщила Анна.
Страдания Женевьевы начались за несколько часов до звонка Анны, когда сказались первые признаки поноса: схватывающие боли в желудке и судороги в ногах, такие сильные, что она смогла совладать с ними, лишь завернувшись в одеяло.
«Выродок!» - пробормотала она, когда кишечник снова дал знать о себе и отправил её в ванную, чтобы она облегчилась в четвёртый раз за последний час.
Она думала о докторе Пьере Брассаре, обещавшем приехать в школу вчера вечером, чтобы сделать ей укол морфия, который теперь ей требовался по меньшей мере дважды в день. Она израсходовала запас, оставленный им в свой последний визит, два дня тому назад, но, когда она позвонила в его офис в Женеве, секретарша сообщила, что доктор Брассар находится в операционной и не сможет встретиться с ней до следующего дня.
Но он так и не появился, и Женевьева знала, почему: она до сих пор не заплатила ему за морфий, которым он снабжал её в предыдущем месяце, и заставлять её ждать было его способом напомнить ей, как она в нём нуждалась. Француженка знала, что, если бы он не зависел от неё из-за своей работы в качестве медицинского консультанта в школе – привилегии, благодаря которой он мог доить родителей девушек, назначая им высокие гонорары за лечение пустяковых болезней – он перестал бы поставлять морфий в тот же миг, когда она не смогла бы за него заплатить. Вместо этого он решил заставить её страдать, давая ей дозы разбавленного наркотика, рассчитывая на то, что владелица и директор «Fleury Ēcole de Perfectionnement» вернёт ему долги в ближайшем будущем.
Когда доктор Брассар не появился в назначенный им час, первым порывом Женевьевы было позвонить по его личному телефону и вымолить у него наркотик, но вместо этого она решила, вопреки своему желанию, переждать его и показать, что она не так зависима от морфия, как он думал. Она заставила себя просидеть весь обед с сорока тремя девушками, составлявшими коллектив школы, и даже смогла бдительно следить за их поведением за столом. Хотя сама она ничего не могла есть, выглядела она весьма жизнерадостной и поддерживала оживлённый разговор до окончания трапезы. Но вместо того, чтобы присоединиться к девушкам во время кофе, который всегда подавали в огромной гостиной с видом на Женевское озеро, она извинилась, сославшись на то, что у неё много бумажной работы, и поднялась в свои личные комнаты на втором этаже.
Элегантно обставленная квартирка – одно из первых крупных изменений, что она сделала на вилле со времени её покупки в 1954 году – обычно использовалась ею как убежище от шумной болтовни и громкой музыки, которая нравилась девушкам, но в этот вечер она больше походила на тюрьму. Не в состоянии усидеть на одном месте дольше нескольких секунд, она мерила шагами комнату, горло её пересохло, и она старалась сосредоточиться на чём-то, что отвлекло бы её мозг от растущей жажды наркотика. Она пыталась спать, но у неё тут же начались судороги, а понос стал таким острым, что ей пришлось скрестить ноги и кататься, чтобы удержать его. Из носа её потекло, а глаза щипало. Её рвало до тех пор, пока не стала выходить одна только желчь, потом она подавилась и закашлялась кровью. Голова её пошла кругом, и она начала видеть престранные вещи: быстрые вспышки воспоминаний о варшавском гетто, но на этот раз она была внутри горевших зданий, и пламя лизало её плоть.
Она подавляла стоны, зарывая голову в подушку; она никак не могла допустить, чтобы девушки узнали о её страданиях. Неожиданно, как бы в ответ на её полубеспамятные молитвы, мучения прекратились, но через несколько минут возобновились, и с новой яростью. Она начала метаться в простынях. Наконец, она отшвырнула их, вбежала в ванную и прижалась голым телом к прохладному плиточному полу, пытаясь умерить испепелявший её жар.
Мука продолжалась всю ночь: сердечные приступы, рвота, удары молотом по животу, а время от времени прерывистый нездоровый сон, от которого она пробуждалась каждые десять-пятнадцать минут, мокрая от пота.
Часов в пять утра, когда казалось, что она начала приходить в себя после мучений, зазвонил телефон, и на линии из Нью-Йорка оказалась Анна, сообщившая ей о самоубийстве Марка. Её слова казались продолжением кошмара, перенесённого ею в предыдущие часы. Даже теперь, когда она повесила трубку, невозможно было отделить одно от другого, потому что боль, которая, как она думала, исчерпала себя, ударила её снова, и ещё сильнее, чем прежде, и всё её тело стало корчиться и содрогаться из-за колик и конвульсий. Потом, так же неожиданно, как и начался, приступ прекратился.
«Пожалуйста, Господи, хватит», - простонала она.
Она ждала, проклиная тот день, когда четырнадцать лет назад Хэнк Оуэнс дал ей ту, первую, дозу морфия. Он дал её как акт милосердия, и она помнила его предупреждение: «Я видел парней, попавших на крючок, и это зрелище не из приятных». Сейчас-то она понимала, о чём он говорил, но останавливаться было уже поздно. Это был уже не поиск удовольствия, это было просто выживание.
Когда Женевьева вернулась в Париж после своего недолгого пребывания с Хэнком и снова начала работать на Графиню, она могла терпеть мужчин, с которыми ей приходилось заниматься сексом, лишь продолжая делать уколы морфия. Наркотик сделал следующие пять лет терпимыми и позволил ей пройти через все извращения, которых требовали от неё клиенты. Её отстранённость была такой полной, что она ощущала себя посторонней зрительницей, наблюдавшей за тем, как какая-то незнакомка совершает движения, которые ей, в её состоянии эйфории, казались странно забавными. Её беспокоило лишь то, что может не хватить морфия, но в течение десяти послевоенных лет на чёрном рынке Парижа его охотно предлагали всякому, кто мог позволить себе купить его.
А деньги тогда для неё не были проблемой. За пять лет ей удалось скопить достаточно, чтобы купить виллу в Монтрё, превратить её в школу и сделать необходимую рекламу для привлечения дочерей богатых семейств. Её разрыв с Графиней был очень резким. Той хотелось, чтобы она продолжала работать, доказывая, что глупо уничтожать дело, оказавшееся столь прибыльным для них обеих, но Женевьева была твёрдой; хватит с неё старой жизни.
Сначала всё шло хорошо. Женевский банк «Credit Suisse», осведомлённый о её деловых связях с его филиалом в Париже, одобрил предоставление кредита, давшего ей первоначальный капитал, необходимый для финансового обеспечения школы, а после первого года она сумела поднять плату за обучение настолько, что предприятие стало почти самоокупаемым. Успех первых двенадцати месяцев придал ей также уверенности в том, что она делала. Она обнаружила, что у неё есть природный дар для работы, за которую она взялась: её интуитивное знание людей, вместе с разнообразными социальными науками, которыми она овладела, сделали её хорошим учителем. Девушкам она нравилась, их родителям тоже, на них произвели впечатление её образование и опыт, на которые она ссылалась в своём рекламном проспекте – проверить её рекомендации они так и не удосужились – а, посещая школу, они очаровывались её личными качествами и изящными манерами.
Ей удалось благополучно порвать со своим прошлым во всех отношениях, кроме одного – ей по-прежнему был нужен морфий. Найти в Женеве услужливого врача, который, разумеется, за плату, охотно снабжал её наркотиком, было нетрудно, но, когда пару лет назад «Credit Suisse» без всякой видимой причины прекратил кредитование, у неё возникло множество проблем.
Пока, несмотря на неоднократные попытки, ей не удавалось найти другой банк, который ссудил бы ей деньги. Школа казалась обречённой, когда вдруг, в последний момент, она получила предложение о помощи от той, от кого она никогда не ожидала её получить: от Графини де Кабо. Она однажды просто появилась в школе, без всякого предупреждения, и сделала ей предложение: она хотела гарантировать школе предоставление долгосрочного кредита в любом банке по выбору Женевьевы в обмен на две вещи – совместное владение школой на равных условиях и право направлять её выпускниц в международное агентство по содействию в трудоустройстве, которое она открыла в Париже после того, как её покинула её протеже.
Первоначальная реакция Женевьевы на последнюю часть предложения была скептической. Она слишком хорошо знала эту женщину и подозревала, что работа, которую Графиня планировала предложить её выпускницам, будет более всего выгодна Графине, но, выслушав её доводы в пользу агентства, она неохотно признала, что в них много здравого смысла.
Доводы эти основывались на идее, что девушкам из хороших семей, специально обученным правилам хорошего тона, подберут богатых магнатов, нуждающихся в личных помощницах, которые могли бы легко вращаться в высших кругах общества. - «Хороших секретарш найти можно без труда, - говорила Графиня ,- но где преуспевающий мужчина найдёт женщину, не только интеллигентную, но и привычную к достатку и на которую можно рассчитывать, что она не подведёт его, что бы ни случилось?»
Женевьева знала, что в доводах Графини была определённая логика: большинство молодых женщин, достаточно состоятельных, чтобы посещать её школу усовершенствования, не утруждали себя учением ремёсел, которые дали бы им работу после окончания школы. Некоторые поступят в университеты, но большая их часть была слишком испорчена даже для этого – им хотелось положения, которое тут же даст им чувство собственной значительности, в то же время позволяя продолжать жить привилегированной жизнью, к которой они привыкли с рождения – и то, что предлагала Графиня, казалось идеальным решением.
Первых девушек для набора выбрали из класса, выпущенного два года назад. Графиня отправила их по всему миру для переговоров с потенциальными работодателями, которые гарантировали им авиабилеты первого класса туда и обратно, плюс щедрые суммы на расходы, в обмен на возможность лично обговорить с ними обязанности, которые они должны будут исполнять. Не все они остались у первого встреченного ими работодателя, но в результате каждая нашла работу личной помощницы очень и очень богатого человека, и в сообщениях, полученных Женевьевой от родителей девушек, говорилось, что они более чем довольны услугами, оказанными агентством по трудоустройству, принадлежавшем Графине. Женевьеве было также ясно, что у неё не было иного выбора, как принять предложение Графини, потому что без нового долгосрочного кредита школа могла обанкротиться.
Резкий телефонный звонок заставил Женевьеву вскочить, и она поняла, что заснула. Занялась заря, и серый свет, которого пока едва хватало, чтобы она могла разглядеть дальний конец комнаты, казался болезненно ярким. Её глаза блуждали, она была вся мокрая от пота, а сердце бешено колотилось.
Когда телефон зазвонил снова, она потянулась было к нему, но остановилась, - неожиданные колики пронзили её живот. Телефон продолжал звенеть, и когда ей, наконец, удалось взять трубку, голос её завуча произнёс: «Доктор Брассар внизу, мадам».
«Хорошо, Хельга, - прошептала слабо Женевьева. - Пришли его наверх».
«Вы больны, мадам?»
«Просто немного простудилась».
«Вы всё ещё хотите, чтобы я заказала такси, чтобы отвезти вас в женевский аэропорт?» - спросила немка.
«Да, Хельга, - ответила она более твёрдым голосом. - Скажи водителю, что я встречаю самолёт, прибывающий из Парижа в десять пятнадцать, и что мне важно успеть туда вовремя».
Через несколько минут в комнату вошёл доктор Брассар, вынул шприц, наполнил его морфием, похлопал рукой по вене на внутренней стороне её руки и медленно ввёл в кровь наркотик.

24.
Джанна смотрела на зелёную заплатку сельских угодий, а в это время маленькая «Каравелла» Air France набрала высоту над крестьянскими землями за пределами Парижа и взяла курс на юг, в Женеву.
Когда облака скрыли от неё вид, она закрыла глаза и попыталась заснуть. Восьмичасовой полёт из Нью-Йорка осуществлял самолёт, полный европейцев, возвращавшихся из автобусного турне по Соединённым Штатам, и они не спали всю ночь, болтая без умолку и обмениваясь впечатлениями, с каждой новой выпитой порцией говоря всё громче. Из-за этого шума Джанне совсем не удалось отдохнуть, и, хотя она попыталась вздремнуть во время стоянки в Париже, ей помешал молодой француз, упорно пытавшийся завязать с ней разговор.
Теперь она чувствовала себя совершенно опустошённой, и физически, и эмоционально, и не только из-за трудностей перелёта, но и из-за того напряжения, в котором она находилась ещё до отправления в дорогу. Всё случилось так быстро, что, лишь пролетая над Атлантикой, она поняла всю важность предпринятого ей шага, и впервые с тех пор, как она согласилась покинуть Нью-Йорк, она испытала настоящее беспокойство.
До этого она покидала страну лишь однажды, когда они отправились с Анной и Марком на Бермуды вскоре после того, как ей исполнилось семнадцать. Это было время идиллии, когда они даже сблизились друг с другом, как настоящая семья, и, думая сейчас об этом, она вдруг поняла, как не хватает ей двух вырастивших её людей. Марк в те три недели выглядел особенно счастливым. Он научил Джанну плавать с трубкой для подводного плавания, и они совершали длительные поездки по острову на велосипедах. Она никогда не видела его таким безмятежным. От воспоминаний о том, каким он был тогда, и о том, как он выглядел, когда, всего несколько часов назад, в Нью-Йорке, она поцеловала его на прощание, у неё защемило сердце.
Она любила Марка и Анну больше всех на свете и не могла видеть, как они страдают. И в то же время в ней теплилась искорка нетерпения в предвкушении провести год с Женевьевой Флери, знавшей Кею как никто другой. Путешествие из Нью-Йорка в Женеву было не просто перелётом с одного континента на другой; это было начало одиссеи открывания себя. Узнав тайну своего происхождения, Джанна, как она была убеждена, сможет воссоздать ту часть самой себя, что была разрушена признанием Анны и Марка в том, что они не являлись её родителями.
Над Женевой самолёт лёг на крыло. В свете яркого утреннего солнца озеро казалось огромным, сияющим аквамарином, и, несмотря на усталость, она почувствовала, как учащённо забилось её сердце. Она сошла с трапа самолёта едва ли не последней, и, войдя в зал для прибывших пассажиров, была удивлена, когда к ней торопливо подошёл плотный мужчина в плаще. - «Мисс Максвелл Хантер?»
Полагая, что это Женевьева Флери послала его встретить её, Джанна ответила: «Да, у меня есть ещё несколько чемоданов…»
«Меня зовут Андерс, Джордж Андерс, - сказал мужчина, вынимая из кармана блокнот. - Я из «United Press» . Мой нью-йоркский редактор минувшей ночью телеграфировал мне, что вы прибываете в Женеву сегодня утром. Я подумал, что могу задать вам несколько вопросов о Марке Хантере?"
«Я приехала в Европу, чтобы избавиться от людей вроде вас», - отрезала Джанна.
«Всего несколько слов…»
«Пожалуйста, оставьте меня в покое».
Джанна повернулась и пошла прочь, но остановилась, увидев женщину, нацелившую на неё камеру.
«Если бы вы уделили мне хоть минутку для разговора…» - не отставал репортёр.
«Послушайте, мистер – как вас там? - процедила Джанна,- это – суд над Марком Хантером, не надо мной».
«Уже нет».
«Что вы имеете в виду?»
«Прошлой ночью Марк Хантер покончил с собой».
«Это вы так шутите?» - сурово спросила Джанна.
«Это было передано сегодня утром по обеим телеграфным линиям», - ответил Андерс.
Не зная, верить ему или нет, Джанна не могла двинуться с места, а женщина-фотограф в это время делала снимок за снимком, неожиданные вспышки мгновенно ослепили её, и, отвернувшись, она потеряла равновесие.
«Всё в порядке?» - спросил репортёр, помогая Джанне подняться.
«Отстаньте от меня!» - сказала она, сердито высвобождаясь от него.
«Какие теперь у вас планы?»
«Закричать, если вы зададите ещё хоть один вопрос».
«Вы вернётесь в Нью-Йорк на похороны?»
Джанна открыла рот и издала вопль. Он эхом отразился от стеклянных стен гулкого зала и мгновенно заставил замереть суетившихся пассажиров и посмотреть в её сторону. Поняв, что она сделалась предметом их внимания, но не сочувствия, Джанна протолкалась через толпу и скрылась в женском туалете, усевшись на стульчак и заливаясь слезами.
Марк сам убил себя? Это было невообразимо. Когда меньше, чем шестнадцать часов назад, она целовала его на прощание, то и представить себе не могла, что в последний раз видит его живым. Рыдания сотрясали её тело, и она так погрузилась в скорбь, что не слышала, как отворилась дверь туалета.
«Я видела, что там произошло, и узнала тебя по фотографиям, что прислала Анна. Не могу сказать тебе, как я сожалею, что не встретила тебя первой…»
Джанна подняла глаза. К ней обращалась маленькая женщина с каштановыми волосами, стройной фигурой и удивительно привлекательными чертами. На ней был простой, но ладно скроенный костюм, делавший её одновременно и элегантной, и очень женственной. Лет ей было примерно столько же, сколько Анне, и говорила она с французским акцентом.
«Я – Женевьева Флери», - сказала она.
«Тот мужчина, репортёр, он сказал мне, что Марк мёртв!»
«Боюсь, это правда, - мягко сказала её собеседница. - Анна звонила мне... она так хотела, чтобы я сама рассказала тебе...»
Джанна укрыла лицо в ладонях. - «Как это случилось?» - спросила она, когда рыдания стали тише.
«Я не уверена, что это…»
«Пожалуйста, я хочу знать».
«Он повесился».
Джанна покачала головой. - «Господи, ну почему?»
«Иногда люди под чрезмерным давлением просто ломаются».
Джанна неподвижно сидела на стульчаке, потом встала и ополоснула лицо холодной водой. - «Анна нуждается во мне, - сказала она. - Мне надо возвращаться в Нью-Йорк».
«Она просила меня уговорить тебя остаться со мной», - сказала француженка.
«Я не могу!»
«Этого хотел бы и Марк…»
Первым побуждением Джанны было возразить, но потом она поняла, что Женевьева была права. Это ведь Марк первым предложил ей поехать в Швейцарию, и обстоятельства, заставившие его принять это решение, не изменились. Его самоубийство лишь подлило масла в огонь и без того яростно бушевавшего скандала. Если Анна не хотела, чтобы она была в Нью-Йорке, у неё были на то причины.
«Пожалуй, это правда», - сказала она.
Женевьева оглядела умывальную. - «Это не совсем то место, что я задумывала для нашей первой встречи, но всё равно, добро пожаловать». - Она обняла Джанну и поцеловала её в обе щёки, потом добавила: «Побудь здесь, а я пойду и посмотрю, можно ли нам выйти отсюда».
Не успела Джанна ответить, как она торопливо вышла из туалета. Её не было около пяти минут, и Джанна успела за это время ещё раз ополоснуть холодной водой глаза и пробежаться расчёской по волосам. Когда появилась француженка, она сказала: «Репортёр всё ещё крутится там, но, если мы пойдём быстро, думаю, мы сможем улизнуть от него».
«Как быть с багажом?» - спросила Джанна, пробираясь вслед за Женевьевой через людный зал туда, где за рулём чёрного лимузина «Мерседес-Бенц» ждал шофёр.
«Отдай квитанции водителю. Он заберёт твои чемоданы».
Они подождали на заднем сиденье машины, пока шофёр получил два её чемодана и погрузил их в багажник. Когда он выворачивал лимузин от края тротуара, Джанна заметила спешившего к ним репортёра UPI, но из зала вдруг вышла группа пассажиров, и, пока он прокладывал себе локтями дорогу, «Мерседес» уже направлялся в Монтрё.
«Извините за то, что я закатила там истерику», - сказала Джанна.
«У тебя были причины для горечи», - сказала француженка.
«Очень любезно с вашей стороны, что вы пригласили меня…»
«Пожалуйста, - прервала её Женевьева, - не нужно благодарностей. Я очень долго ждала новой встречи с тобой».
Джанне казалось, что она не сможет удержаться от вопросов о Кее, но сейчас она могла думать только о Марке. За окном блестело на солнце Женевское озеро, и оно напомнило ей о беззаботных днях, что она проводила с Марком, плавая на игрушечной парусной лодке по пруду в Центральном Парке. Пусть он и не был её настоящим отцом, но никакой другой мужчина не мог быть таким добрым и любящим по отношению к ней. С тех пор, как она услышала о своей настоящей матери, она не испытывала столь ужасного чувства утраты.
Она была потрясена, обнаружив, что была так эмоционально зависима от него; ей казалось в мыслях, что, когда она покинет родной дом, получит работу и снимет вскладчину квартиру, она не будет ни от кого зависеть, но сейчас эта убеждённость обернулась иллюзией.
Она посмотрела на отражение Женевьевы в зеркале заднего вида. Глаза француженки были закрыты, казалось, она спала, но руки её дрожали, а на лбу блестела испарина. Когда лимузин свернул на длинный извилистый проезд, ведущий к школе, она вдруг сдавленно пробормотала что-то и ухватилась за бок девушки.
«Вам плохо?» - спросила Джанна.
После долгого молчания француженка ответила: «Просто судорога. У меня так часто бывает, когда я слишком долго сижу в неудобном положении».
Когда шофёр открывал дверцу, Джанна снова увидела гримасу на лице Женевьевы, выбиравшейся из машины.
«Могу я поднять наверх чемоданы молодой леди, мадам?» - спросил водитель.
«Да, Хельга покажет вам её комнату». - Повернувшись к Джанне, она добавила: «Я закажу разговор с Нью-Йорком после ланча, который состоится примерно через полчаса. Почему бы тебе пока не осмотреться здесь?» - Не дожидаясь ответа, она торопливо прошла внутрь и поднялась по лестнице.
Удивлённая внезапностью ухода Женевьевы, Джанна медленно направилась по огромной лужайке к краю озера. Сидя на каменной скамье, она наблюдала за стайкой белокрылых парусных лодок, сновавших по посеребрённой поверхности воды, потом перевела взгляд на зубчатые заснеженные вершины далёких гор, чётко вырисовывавшихся на фоне синего неба.
Всё было красиво, как на почтовой открытке, но Джанна не замечала этой величественной красоты. Она чувствовала себя отвергнутой Женевьевой. С тех пор, как Джанна впервые услышала о француженке, она свила себе кокон из фантазий, в которых она узнавала неведомое ей о Кее, но теперь казалось, что она даже не понравилась Женевьеве.
«Мадемуазель Максвелл-Хантер?»
Джанна обернулась и увидела высокую, стройную девушку с голубыми глазами, длинными светлыми волосами и свежей, чистой красотой, которую делала ещё ярче чуть загорелая кожа.
«Я – Эльке Крюгер, - сказала подошедшая. - Мадам Флери просила меня показать вам Тадж-Махал ».
«Тадж-Махал?»
«Так мы называем школу».
«Странное прозвище».
«Увидите, это место, может быть, и красивое, но веселья в нём не больше, чем в мавзолее», - ответила девушка.
Несмотря на дурное настроение, Джанна поймала себя на том, что улыбается, идя вслед за Эльке и осматривая школьные владения. Здесь были травяные теннисные корты, плавательный бассейн, удовлетворяющий требованиям олимпийского регламента, и манеж, окружённый стойлами с лошадьми, за которыми ухаживали несколько учащихся. Во время прогулки Эльке объяснила, что, хотя оба её родителя были немцами, она выросла в Буэнос-Айресе, говорила на пяти языках, и проводила год в Монтрё, совершенствуя свой французский. Она была очень остроумна и обладала спокойной, но сбивающей с толку, умудрённостью, появившейся, наверное, после долгих лет путешествия за рубежом вместе с родителями. Она вскользь рассказала о том, как работала одно время переводчицей в Организации Объединённых Наций в Нью-Йорке, но в то же время дала понять, что согласилась на это только потому, что это не мешало её светской жизни.
Женевьева появилась за ланчем такая же свежая, какой Джанна впервые увидела её в аэропорту. Куда подевались пепельный цвет лица, покрытый каплями пота лоб, дрожащие руки; они уступили место жизнерадостности, проявлявшейся в увлечённой беседе и быстрых взрывах безудержного смеха. Она уделяла особое внимание Джанне, с таким теплом относясь к ней, что это развеяло беспокойство молодой женщины о своей нежеланности здесь, а после ланча она повела её наверх, в свою личную квартиру, чтобы она могла позвонить Анне в Нью-Йорк.
«… от репортёра?»- спросила Анна.
«В аэропорту».
«Но я специально просила Женевьеву рассказать тебе…»
«Это не её вина», - ответила Джанна.
Женевьева заметила, как расстроил Джанну телефонный разговор, и постаралась отвлечь её, показав ей некоторые из занятий, которые проводились в разных частях виллы. В их число входили искусство расстановки цветов, занятия по четырём основным методам сервировки стола, по осанке, платью, разговору, языкам, винам, меню и этикету. Девушек также приобщали к занятиям спортом. Кроме плавания, верховой езды и тенниса школа предлагала также парусный спорт, греблю и водные лыжи на Женевском озере.
Джанна старалась делать вид, будто ей это интересно, но она всё ещё была так потрясена телефонным разговором с Анной, что ей трудно было проявлять постоянный энтузиазм, и она обрадовалась, когда Женевьева предложила ей лечь спать пораньше.
Француженка поселила её в комнату, где жила Эльке Крюгер, но, когда Джанна приготовилась около десяти часов вечера ко сну, немка всё ещё была занята внизу шумной игрой в покер. Она многое узнала о своей подруге по комнате, просто посмотрев на её часть комнаты: платья с ярлыками от Диора, Баленсьяга и Скиапарелли были свалены кучей на пол; три или четыре модных комплекта лыжного снаряжения были засунуты под кровать; огромная сумка из крокодильей кожи свисала с гвоздя на стене и явно использовалась как корзина для прозрачного нижнего белья. Плакаты на дверцах её шкафа изображали гонщика Питера Ревсона , стоявшего рядом с автомобилем формулы 1, Элвиса Пресли, вертевшегося в костюме с блёстками, и горнолыжника в очках и шлеме, пересекавшего финишную черту. На столике возле кровати Эльке была фотография в серебряной рамке, изображающая мужчину и женщину, белокурых и голубоглазых, в кабине огромной яхты, носившей имя «Крюгер IV».
Джанна спала, когда, вскоре после полуночи, её разбудил звук открываемого окна. Джанна увидела, как Эльке вылезает через подоконник и лезет на шпалеру, но Джанна слишком устала, чтобы что-то разузнавать, и не шевелилась до самого звонка подъёма, прозвучавшего в восемь тридцать утра.
В последующие дни тело Джанны постепенно привыкло к шестичасовой разнице во времени, но ум её не мог примириться с установленным распорядком дня школы усовершенствования. Хотя она усердно посещала различные занятия, она никогда не ощущала себя частицей происходившего вокруг неё. Она всегда помнила о различии между ней и другими девушками, которые почти все были из семей, владевших не только большим состоянием, но и знаменитой родословной, придававшей им сильное чувство собственного достоинства. Когда они спрашивали Джанну о её происхождении, она заметила, что или уклоняется от вопросов, или, что было ещё хуже, прибегает к полуправде, и это вызывало у неё чувство, что она предаёт Анну и Марка.
Это было трудное время привыкания, и оно не ускользнуло от внимания Женевьевы Флери, и как-то вечером после обеда директриса пригласила Джанну на кофе в свои частные комнаты.
«Извини, что не могу уделять тебе больше времени, - сказала Женевьева, - но во время учебного года у меня всегда столько дел. А каковы твои успехи?»
«По правде?» - спросила Джанна.
«Разумеется», - ответила её собеседница.
«Не очень».
«Многие девушки скучают по дому…» - сказала француженка.
«Дело не только в этом».
«Тогда в чём же?»
Джанна поколебалась. - «Когда мне было тринадцать, Анна рассказала мне всё, что она знала о моей матери, но с тех пор я хотела узнать больше…»
«И ты думаешь, что я – та, кто тебе расскажет?»
«Но вы же знали её дольше, чем Анна или Джанет».
«Я делила с ней кров почти четыре года, но это не значит, что я была достаточно близка с ней, чтобы знать её сокровенные тайны».
«Такие, как кто мой настоящий отец?»
Женевьева кивнула. - «Кея никогда и никому этого не говорила».
«Но в те месяцы, когда я была зачата, вы были с ней вместе каждый день».
«Я проводила большую часть времени на арийской стороне стены, договариваясь о покупке оружия на чёрном рынке, а в те последние недели Кея работала курьером у Йозефа Кандальмана».
«Анна говорила мне о нём», - сказала Джанна.
«Он дал Кее работу и угол, когда фашисты истребили её племя».
«Она любила его?»
Француженка пожала плечами. - «Возможно. Во всяком случае, он был небезразличен ей настолько, что она подарила ему золотой талисман, который он всегда носил на шее».
«Они были любовниками?»
«Сомневаюсь. Цыганские обычаи, по которым воспитывалась Кея, запрещают добрачный секс».
«Но это было возможно?»
«Думаю, да. Она часто ночевала в его убежище в гетто, но, даже если бы Кее и захотелось нарушить свой строгий моральный кодекс, сомневаюсь, чтобы Кандальман заинтересовался ею. Его сексуальные аппетиты были…» - она осеклась.
Джанна почувствовала, что Женевьеве не очень-то хотелось обсуждать это дальше, поэтому она сказала: «Всё, что могла мне рассказать Анна о моей матери – это бегство по Европе с Тибере, переход через Пиренеи и её смерть, когда она родила меня».
«Этого достаточно, чтобы ты убедилась, что она была очень необыкновенная женщина».
«Все постоянно говорят это, но это так неопределённо…»
Женевьева тщательно подбирала слова. - «Кея была стеснительной… замкнутой… такой же неуверенной в себе, какая, кажется, сейчас ты. - Голос француженки стал совсем тихим. - Я хотела бы рассказать поподробнее, но это так тяжело. Может быть, в другой раз. А сейчас – спать, уже поздно».

- сразу в цитатник  [x]
- редактировать  

Понравилось? Поделись с друзьями: