Этот роман я перевёл лет двадцать или тридцать назад. Его действие охватывает 42 года и происходит в самых разных странах. В романе есть шокирующие сцены, поэтому я не рекомендовал бы его лицам младше 18 лет.

3.
Джанет подождала, пока Анна свернула за угол, потом вошла в дом, где ей был назначен пост у окна на чердаке, позиция, с которой были ясно видны ворота на улице Налевки. Полдюжины бойцов ZOB проверяли оружие и тихонько переговаривались, когда Джанет вошла в маленькую комнату под козырьком крыши дома. Они подняли глаза, кивнули и снова занялись подготовкой к бою, который, как все они знали, был неминуем. Мошер Пахтер, когда-то управлявший пекарней, где Анна организовала свой нелегальный класс, вручил Джанет пистолет и гранату.
«Не своди глаз с ворот», - сказал он.
Джанет взяла оружие и подошла к окну. Бледный, неверный свет зари подчёркивал пустоту улиц. Она поймала себя на том, что думает, добралась ли Анна благополучно до больницы, и пожалела, что у них не было достаточного времени поговорить, прежде чем они расстались. То, что она сказала, должно быть, прозвучало грубо и бесчувственно, возможно, даже создало впечатление, будто она одобряет зверство Кандальмана, и в то же время это было очень далеко от истины. Её призванием медицинской сестры было облегчать страдания, а не создавать их, но, как бы ни была ужасна месть Кандальмана, она понимала её причину. Выступление ZOB против немцев вот-вот должно было начаться, и крайне необходимо было любое оружие, какое только можно было достать. Обгоревшее лицо контрабандиста послужит эффективным предостережением тем, кто держал в мыслях продажу евреям неисправного оружия; недостаточным для того, чтобы поставки совсем иссякли, - тому порукой жадность, - но более чем достаточным для того, чтобы обеспечить переправку через канализационные трубы с арийской стороны стены оружия в отличном состоянии.
Она проверила пистолет, который ей дал Мошер Пахтер, «Люгер», подняла в правой руке и нацелила его на люк, находившийся посередине между тем местом, где она стояла, и воротами на улице Налевки. Оружие она держала твёрдо. Она сделала долгий, глубокий вдох, задержала воздух на секунду, а затем медленным выдохом выпустила его. Её палец согнулся на курке, легко, потому что она не хотела произвести ложный предупредительный выстрел или потратить пулю, и всё же с достаточным нажимом, чтобы ощутить кожей холодную сталь.
Это было знакомое ощущение, впервые она испытала его, когда ей было шестнадцать лет и её отец показал, как прикладывать дробовик к плечу и всматриваться вдоль воронёного ствола с богатой гравировкой в фазанов, поднимающихся с хлопаньем крыльев, в семейном поместье в тысячу акров рядом с саффолкской деревней Уэстон, на юго-восточном побережье Англии. Она так и не выстрелила из этого ружья, одного из пары, что её отец купил на аукционе «Кристи» за более чем две тысячи гиней, потому что он боялся, что отдача может травмировать её, но она не забыла ощущение полированного орехового приклада на своей щеке и прохладу металлического курка.
Тот миг запечатлелся в её мозгу и впитался в её подсознание, вместе с другими, не связанными друг с другом случаями, образовав ту память, что теперь была у неё о её детстве: пони, которого она получила в подарок в день своего четырнадцатилетия; Рождественский бал, на котором главным, что придавало поместью плавный ход на весь год, были гости, сидевшие смущённо за длинными столами в банкетном зале, а её родители подавали им шампанское. Но самым живым воспоминанием были зрелища, увиденные ею, когда ей шёл одиннадцатый год, и когда отец взял её в Ланкастер, промышленный город на северо-западе Англии, чтобы посетить текстильные фабрики, от которых во многом зависело семейное благосостояние.
Это было в 1930-м, через год после того, как обвал на Уолл-Стрит послужил толчком для депрессии в Соединённых Штатах, это событие также повлияло на Англию и парализовало большинство отраслей промышленности, особенно рынок шерсти, само существование которого зависело от внешней торговли. Её с отцом встретил на Касл Стейшн мэр и повёз в почтенном Роллс-Ройсе мощёными улицами в Мурленд, место на берегах канала, на которых были построены фабрики, чтобы использовать преимущества дешёвой перевозки, осуществлявшейся баржей на конской тяге в Ливерпуль, порт для океанских судов.
Куда бы Джанет ни посмотрела, всюду она видела измождённые лица голодных людей: мужчин в матерчатых кепках, угрюмых и жалких, выброшенных с работы после того, как закрылись ворота фабрик; женщин в деревянных башмаках, с грудными детьми, плачущими от голода на их коленях. На тех немногих фабриках, что ещё работали, одиннадцати-двенадцатилетние дети – её сверстники – шагали босиком за натяжными рамами, работая сменами по двенадцать часов в бедламе раскалывавшего уши грохота за плату, которой хватало только на еду.
Она посещала со своим отцом дома рабочих, шеренги крошечных каменных домиков, связанных друг с другом узкими переулочками, где целые семьи собирались возле топок, в которых горел плохой уголь, в тщетной попытке согреться, когда с Ирландского моря налетали ледяные ливни. Целью устроенной мэром поездки было убедить её отца открыть некоторые из фабрик, закрытых по его повелению, но мистер Тейлор сухо уведомил мэра, что подобное невозможно, и сократил свой обход рабочих ради посещения мемориала Эштона в Уильямсон Парк.
Расположенная на вершине холма, высящаяся над городом, эта громада была совершенно бесполезной, а обошлась лорду Эштону, главе местной фабрики по производству линолеума, соорудившему его в память о первой жене, в девяносто тысяч фунтов. В то время Джанет восхищалась тропическими птицами, порхавшими в большой клетке среди пальм, но впоследствии помпезное сооружение, построенное на прибыли, выжатые из рабочих, едва не помиравших от голода, стало для неё символом всего дурного в капиталистической системе.
Осознание того, что её собственная семья извлекала огромную выгоду из этого несправедливого распределения благ, пробудило глубокое чувство вины, которое со времени окончания ею первого курса Оксфордского Университета оказалось достаточным, чтобы подтолкнуть её к вступлению в Коммунистическую партию. Это было скорее актом покаяния, нежели проявлением политических убеждений, и идеологию этого дела она приняла сердцем только после того, как добилась отличия в изучении языков и начала учиться на медицинскую сестру в лондонской больнице «Гайз».
Она узнала об этой идеологии от Леона Рожека, двадцатидвухлетнего студента-поляка, посещавшего Лондонскую Школу Экономики, с которым она познакомилась, когда друзья привезли его в приёмный покой «Гайз» для лечения травм, полученных им в драке, развязавшейся после того, как он пытался перекричать в Уголке ораторов Гайд-парка фашиста, высказывавшегося в поддержку притязаний Гитлера к Судетам.
Эта неожиданная встреча положила начало дружбе, быстро переросшей в любовь, и к лету 1939 года они были помолвлены и должны были пожениться. Семье Джанет вовсе не по душе был высокий, худой, с обвисшими плечами молодой иностранец, и она делала всё возможное, чтобы убедить дочь отказаться от своих намерений, но та оставалась непреклонной, твёрдо веря, что Леон был не только мужчиной, которого она любила, но и единственным человеком, который силой своих политических убеждений придал её жизни настоящий смысл.
Для него коммунизм был не политической догмой, а, скорее, общественным делом, и он организовал сбор продовольствия для семей, проживавших в трущобах лондонского Ист-Энда , многие из которых добывали себе пропитание, роясь в мусорных баках. С помощью Джанет Леон также набирал в «Гайз» сестёр для содержания бесплатных клиник при богадельнях для людей, которые не могли заплатить за медицинскую помощь.
В июле 1939 года Леон решил вернуться в Варшаву, где он родился, чтобы убедить родителей-евреев уехать прежде, чем Гитлер исполнит свою угрозу вторгнуться в Польшу. Он старался убедить Джанет остаться в Лондоне, но она настояла на том, что поедет с ним, и сняла деньги с трастового счёта в Банке Ротшильда для оплаты всевозможных взяток, которые могли потребоваться для облегчения бегства его родителей.
Но отец Леона отказался покинуть Польшу, пока не продаст своё небольшое дело по шитью готовой одежды, и, когда немецкие войска хлынули через границу, он всё ещё был в Варшаве. Леон, вступивший в польскую армию, был убит второго сентября 1939 года, а его обоих родителей восемнадцать месяцев спустя отправили в концентрационные лагеря.
Вскоре после прибытия в Варшаву Джанет нашла работу хирургической сестры у доктора Максвелла, педиатра в больнице Баумана-Берсона. Когда в октябре 1940 года больница была заключена в стены гетто, она продолжала работать в ней, отчасти из-за огромного уважения, которое она испытывала к доктору Максвеллу, но главной причиной была её любовь к теперь уже мёртвому жениху, Леону.
После вступления России в битву с Германией Джанет стала членом Народной Гвардии, военной организации Коммунистической Рабочей Партии (PPR), снабжавшей ZOB любым оружием, какое только у неё имелось, и планировавшей в то же время собственные нападения на фашистов. Когда Йозеф Кандальман предположил, что арийские черты Джанет помогут ей стать хорошим курьером, она согласилась работать на него.
Грохот подкованных сапог по булыжной мостовой вырвал Джанет из задумчивости, и она бросила взгляд в сторону ворот на улице Налевки. Сотни немецких солдат, вооружённых автоматами, вливались через брешь на улице Генся, подходя всё ближе и ближе, пока боец ZOB не швырнул гранату. В мгновение ока пересечение улиц Налевки-Генся-Францишканской превратилось во вместилище смерти и разрушения. «Молотовские коктейли» и кустарно изготовленные бомбы, которые, как и гранаты, приходилось поджигать спичками, летели из окон на улицу, где они поднимали фонтаны дыма и осколков камней, перемешанных с человеческой плотью.
Пока Джанет наблюдала, атакующая колонна разбилась на маленькие группы, которые, медленно начав отступление, прятались в подъездах и прижимались к стенам домов. Когда вторгшиеся немцы начали, наконец, ответный огонь, оказавшись на виду, они сделались лёгкими мишенями для затаившихся снайперов.
В «Люгере» Джанет кончились патроны, она отшвырнула его в сторону, взяла примитивную гранату и попыталась спичкой поджечь фитиль, но порывы ветра задували огонь. После трёх безуспешных попыток ей удалось, наконец, поджечь фитиль, и она бросила гранату в группу немецких солдат, которые, отступая к воротам на улице Налевки, стреляли с бедра. Граната взорвалась, извергнув оранжевое пламя, а воздух наполнился криками солдат, спешивших укрыться в разбомбленных магазинах. «Juden haben Waffen!» - отчаянно вопил один немец, заползая в дверной проём.
Через полчаса нападавшие бежали, бросив своих убитых и раненых. Вскоре после их исчезновения прибыла девушка-дозорная с известием, что другой бой, который вёлся на углу улиц Заменгофа и Милой, образовавшем маленькую площадь, на которую выходило здание Юденрата, тоже выигран, и бойцы ZOB высыпали на улицу, заключая друг друга в жаркие объятия в диком проявлении чувств, в которых смешались смех и слёзы. Но торжеству настал конец, когда в воротах Налевки появились немецкий танк и две бронемашины, вкатывающиеся в гетто.

- сразу в цитатник  [x]
- редактировать  

Понравилось? Поделись с друзьями: